Луи Арагон - Римского права больше нет Страница 8

- Приехали, - сказал высокий брюнет.

Заключительный аккорд.

Под дулом револьвера майор фон Лютвиц-Рандау выбирается из машины. Его прогуливают. Он в театре. Ему показывают декорации. Деревня на склоне горы, дорога здесь расширяется и образует неровную площадку; примерно на середине-каменный водоем, густо поросший мхом, бьет родник, поет вода. Светло и пусто, хотя дома начинаются прямо отсюда. Поначалу кажется, в них нет ничего странного, в этих домах. Словно бы они настоящие... Фасады, даже кровли... почти кровли. Ну, давай!

Вперед! И вдруг это уже не дома, это кружево, сквозь рваную плоскость фасадов струится лунный свет, за ними нет ничего...

ничего; нет, не так, за ними груды обломков, обвалившиеся балки, ржавое железо, хаос сместившихся этажей, глубокие ямы, перепаханная земля. Скрипит разбитая оконная рама, чудом не слетевшая с петель. Они прошли всю площадь-иди, иди, живо! - противоположный край залит лунным светом. И черные провалы без дня... наплывает улица-узкая, длинная, ни одного целого дома...

- Здесь было восемьсот жителей, - говорит аббат.

- Воздушный налет. Самолеты. Нет-нет, не американские, милейший. Твои. Невесть почему. В воскресный вечер. Все были дома. Кроме тех, кто играл на площади в шары. Они летели так низко, ну так низко, что летчики не могли не видеть, надо было быть уж вовсе близорукими. После того как твои самолеты разрушили тут всё, или почти всё, прошло три месяца, здешние мужчины, вдовы, дети-некоторые без руки или нот, - как муравьи, собирали тут обломки кровати, там обрывки обоев расчистили под дождем завалы в разверстых домах, починили кровли, залатали окна... Жизнь понемногу налаживалась. Тогда те явились снова, на этот раз по земле. Подошли с двух сторон, зажали, окружили этот жалкий, увечный поселок, не выбрался никто... и подожгли-смотри, немецкий страж закона, видишь черные подпалины на разрушенных стенах... следы огня... Вот в этом доме женщина бросилась в огонь сама, она не согласилась на то, чего от нее хотели... Это было в сорок втором...

В сентябре прошлого, там, в горах, расстреляли трех подростков...

- Война... грустная вещь-война, - сказал майор фон Лютвиц.

И снова смешок аббата. Странный аббат, на сутане поблескивает ствол винтовки. Только теперь майор видит на груди у него большой крест из голубовато-серой стали.

Вернулись в машину, а родник все пел и пел своим чистым прохладным голосом. Лимузин вздрогнул и ринулся в плотную тьму.

Опять дороги, опять луна. Черные деревья. Клочки леса.

Шалаши дровосеков. Бревна лежат как попало, словно спички, высыпавшиеся из коробка. Поля. Дома. Апокалипсический вой мотора. Сумасшедшая гонка. Голос Жан-Пьера. Редкие остановки. Еще одна деревня, развалины, вспоротые, раздавленные дома, дома, разрушенные до основания, обширное пространство выжженной земли... Здесь обитали люди, здесь не было фронта, и всего-то прошла орда, слышишь? - орда. Девушек изнасиловали, одному раненому выбили глаза, и они вывалились на щеки. Вот сюда. Аббат подошел к майору и ткнул пальцем ему в лицо- Тут как раз и висело глазное яблоко... Еще деревня... Но где же она?

Ищи, ищи хорошенько! Тебе придется посетить и школу. У нее все те же двери, но это единственное, что от нее осталось. И еще-трудно поверить! черная доска на подставке, маленькие ручонки писали на ней мелом. Вон там, видишь? А что пишет для господина фон Лютвица своими меловыми лучами луна? Майор вздыхает:

- Да, война...

Саркастический смешок аббата.

Его привезли в этот горный район, где дома никогда не сбиваются в поселок, они возникают внезапно то слева, то справа от дороги на склонах, каждые три-четыре километра. Не уцелел ни один. Ни один! Всё предали огню и мечу.

- Ты воспитывался в протестантской семье? - спросил аббат.

Майор утвердительно кивнул.

- И это ничего тебе не напоминает?

- Напоминает.

Из глубины памяти всплыли строки Библии. Майор пожал плечами и грустным тоном сказал:

- Страшное дело-война...

Мрачная гонка продолжается. Значит, они намерены возить его так до утра и не будет конца ужасам, разрушениям и опустошениям всю ночь? Да, всю ночь. Они проезжают маленький городок, патрули кричат вслед. "Жандармерия!"-бросает водитель. Они несутся как ветер. Выстрелам их не догнать. Рывок в сторону от горной дороги, машина делает крюк по проселочной... Луна спустилась теперь к горизонту. В кратерах мрака они едут по местам кровавой резни; гневно звучит голос Жан-Пьерастремительный, чуть напевный, он говорит не умолкая, его речь насыщена красками, он называет все своими именами, без обиняков, говорит так, что чудятся хрипы умирающих. Но это всего лишь эхо мотора в развалинах мертвых жилищ. Фон Лютвиц устал бормотать свое нескончаемое "да, война...". Жан-Пьер рассказывает:

- А когда мне пришлось уйти, полицейские приходили к моей жене, не давали ей житья, и тогда однажды вечером она домой не вернулась... уехала к моей матери в большой город, километров за триста отсюда... Разве она могла не сотрудничать с подпольщиками? Ведь я был в маки, и все, все наши друзья делали что-нибудь... Я-то ее понимаю, мою Марию... Беда в том... эх, был бы я с ней!.. При одном слове "Франция" глаза у нее наполнялись слезами... ничего не стоило догадаться... такая доверчивая... Было много неосторожных людей, и потом, никогда в жизни они бы не отказались выполнить поручение, даже опасное. Это считалось позором... поэтому Мария... Я так и вижу свою мать, за километр слышно, как она бранит Марию, бранит, но помогает... А как же иначе? И еще долгое время многим везло, все сходило с рук. Говорят, это соседи... может, никакие не соседи... только взяли всех в мамином доме... всех...

Маме было семьдесят, когда она умерла, в поезде, от удушья... Мария... говорят, она в Германии... От нее ни строчки...

Фон Лютвиц почувствовал: необходимо что-то сказать.

- Ваша матушка... если бы она была еврейкой, тогда понятно, но ведь...

Смешок аббата. Каждый раз он смеялся некстати. Машина остановилась во дворе фермы. Не настолько темно, чтобы не увидеть-она большая, заброшенная. Высокий сарай для фуража, гораздо выше жилых построек, которые замыкают угол двора. В противоположном конце-настежь распахнутые конюшни, можно разглядеть пустые водопойные колоды. Стены, крыши-все цело. Трое макизаров подтолкнули пленного к большой деревянной двери. Он сказал себе: "Вот оно... здесь, почему-то именно здесь они меня и убьют..." Он снял пенсне, чтобы не так отчетливо видеть, как это будет...

- А ну, - сказал Жан-Пьер, - потрогай створку, вон там...

Сейчас ты не увидишь, но днем еще заметно большое пятно... На этой ферме жила семья одного из наших... их было трое братьев... старший погиб в Сирии... да... вместе с петэновцами...

он не разобрался, хотя ему и говорили... Но двое других...

младший был совсем еще мал, средний... ну, словом, сражался в моей группе, что я тебе буду объяснять!.. Месяц назад они явились, сказали, что, если не получат его, заберут отца... отцу удалось бежать... Тогда они пришли еще" раз. На глазах у матери-слышишь?! - на глазах у матери схватили младшенького, и на этой двери-потрогай дверь, немецкий судья, потрогай, тебе говорят! - они его приколотили гвоздями, как сову...

- Не может этого быть, - запротестовал майор, - вас обманули... Или уж молодой человек совершил какое-то страшное преступление...

Опять смех аббата. Леденящий душу, почти безумный. А так как фон Лютвиц вновь водрузил на нос пенсне, он совершенно ясно увидел: тот тоже трогает пальцами дверь... И священник сказал:

- Какое преступление, господин хороший, какое? Молодому человеку было шесть лет... и я своими руками снял его с этой двери... Бернар... ему было шесть лет...

Он больше не смеялся. Он плакал. Винтовка ходила ходуном на вздрагивающей спине. Высокий брюнет очень тихо сказал:

- Это был его брат...

Пленный похолодел от ужаса и прохрипел:

- Убейте меня сразу...

Но Жан-Пьер его оборвал:

- Чтобы, подыхая, ты думал, будто мы убили тебя из мести?

Ну уж нет!

И снова черный лимузин полетел в ночь, теперь совсем уже черную. Между ними упало безмолвие. В каком-то месте сбились с дороги, шофер остановил машину, стали советоваться. При свете фонаря для подачи сигналов самолетам высокий брюнет и Жан-Пьер изучали разложенную на откосе карту. Шофер хлопал себя по плечам, чтобы размять онемевшие пальцы. Аббат непрерывно курил. Глядя на огонек его сигареты, фон Лютвиц неотступно думал о пламени смертельного выстрела. Смотрел на винтовку, которая висела на ремне у священника. Когда машина остановилась, он снова подумал: его час пробил. Он боялся пыток. Француза, который попал бы в руки к немцам после такой истории с ребенком, пытали бы безусловно... Майор вообще не видел для себя спасения, а то бы он тут же предал своих. Не догадался, вот и всё. Машина снова тронулась в путь.

Они приехали, когда забрезжила заря.

"Что же еще они хотят мне показать?" - спросил себя пленный, обессилевший от этой ночи. По небу плыли легкие рваные облачка, солнце еще не вставало, но по какой-то странности восприятия майору казалось, что там, где светлеет горизонт, находится запад: у него было чувство, какое бывает у человека, проснувшегося утром не на своем обычном месте, а в чужой комнате, где кровать расположена иначе, чем он привык. Здесь были живые существа. Пропел петух. Над крышей-метрах в трехстах от них-поднимался дым. Двускатная возвышенность, один склон падал в покрытую туманом долину, где цепочки деревьев отгораживали земельные участки, а дальше виднелся лес, деревушка же приютилась слева от дороги, в ней часовня без колокола, сплошь увитая плющом. Низкие домики в предутренней прохладе зябко жались друг к другу, там, вероятно, еще спали.