Амели Нотомб - Влюбленный саботаж Страница 8

Я млела от удовольствия.

Надо было найти новый госпиталь.

Теперь уже нельзя было оборудовать его в ящике для перевозки мебели. По правде говоря, большого выбора у нас не было. Пришлось устроить больницу там же, где мы собирали секретное оружие. Не очень гигиенично, но Китай приучил нас к грязи.

Постели из "Ренмин Рибао" были перенесены на последний этаж пожарной лестницы самого высокого дома в Сан Ли Тюн. На головокружительной высоте в центре больничной палаты возвышался бак с мочой.

Немцы были настолько глупы, что пощадили наши запасы стерильной марли, витамина С и супов в пакетиках. Их сложили в рюкзаки и подвесили на металлические перила лестницы. Поскольку дождь в Пекине шел крайне редко, мы почти ничем не рисковали. Но теперь эта секретная база была видна гораздо лучше. Немцам нужно было только задрать голову и хорошенько приглядеться, чтобы нас обнаружить. Мы не были так глупы, чтобы приводить туда пленных. Когда мы хотели помучить жертву, то спускали секретное оружие вниз.

И тут война приобрела неожиданный политический размах.

Однажды утром мы хотели подняться в госпиталь, но обнаружили, что лестница заперта на висячий замок.

Сразу было видно, что замок не немецкий, а китайский.

Нашу базу обнаружила охрана гетто. И им так это не понравилось, что они поступили жестоко - заперли единственную пожарную лестницу самого высокого дома Сан Ли Тюн. В случае пожара жителям оставалось только выброситься в окошко.

Это скандальное происшествие нас жутко обрадовало.

На то были причины. Разве не счастье узнать, что у нас появился новый враг?

И какой враг! Сам Китай! Живя в этой стране, мы уже были посвящены в рыцари. А война с ней сделает нас героями.

В один прекрасный день мы сможем рассказать своим потомкам со сдержанным величием в голосе, что в Пекине мы сражались с немцами и китайцами. Это высшая слава.

К тому же такая чудесная новость: наш враг был глуп. Он строил лестницы и сам же запирал их на замок. Эта непоследовательность обрадовала нас. Ведь это то же самое, что построить бассейн и не налить туда воды.

Кроме того, мы надеялись на пожар. После разбирательства выяснилось бы, что китайский народ таким образом приговорил к смерти сотни иностранных граждан. Мы были бы не только героями, но и жертвами политики интернациональными мучениками. Честное слово, в этой стране мы бы не потеряли время зря.

(Мы были глубоко наивны. В случае пожара и последующего разбирательства, история с замком была бы тщательно замята).

Само собой мы скрывали от родителей это выгодное обстоятельство. Вмешайся они, и мы никогда не станем мучениками. И потом, мы терпеть не могли вмешивать взрослых в свои дела. Они все портили. Они ничего не смыслили в великих делах. Они только и думали, что о правах человека, теннисе и бридже. Казалось, они не понимали, что впервые за всю их никчемную жизнь им выпадал шанс стать героями.

Верхом вульгарности было то, что они хотели жить. Впрочем, мы тоже, но при условии, что можно будет пожертвовать жизнью ради престижа, например, на великолепном пожаре.

(На самом деле, если бы случился пожар, доля вины легла бы и на нас. Мы смутно догадывались об этом, но нас это не волновало. А меня и того меньше, поскольку и Елена, и моя семья жили в другом доме).

Чудесная новость имела, однако, и свои минусы: мы теперь не могли попасть в лагерь.

Но сама задача несла в себе решение: замок ведь был китайским.

Открыть его можно было пилкой для ногтей.

А чтобы китайцы ни о чем не догадались, мы додумались купить точно такой же замок, ключ от которого хранился у нас, и повесили его на место старого.

Теперь в случае пожара, мы становились главными виновниками, потому что это наш замок обрекал на смерть тех, кто захотел бы спастись бегством.

Об этом мы тоже смутно догадывались. Но нас это опять-таки не беспокоило. Мы жили в Пекине, а не в Женеве, и не собирались вести чистую войну.

Мы также не хотели, чтобы кто-то погиб. Но если это будет необходимо для продолжения войны, то пусть будет так.

Во всяком случае, нас это не заботило.

De minimis non curat praetor. Пусть эти неудавшиеся дети - взрослые тратят свое бесполезное время на такие вопросы, все равно у них нет серьезных дел.

У нас было такое острое ощущение человеческих ценностей, что мы почти никогда не разговаривали с людьми старше 14 лет. Они были из параллельного мира, с которым мы жили в добром согласии, поскольку мы с ним не соприкасались.

Мы не задавались глупым вопросом о нашем будущем. Может быть потому, что инстинктивно мы все нашли единственно верный ответ: "Когда я стану большим, я подумаю о том времени, когда я был маленьким".

Само собой взрослые посвящали себя детям. Родители и им подобные жили на земле для того, чтобы их отпрыскам не нужно было заботиться о пище и жилье, для того, чтобы они до конца могли исполнить свое главное предназначение - быть детьми, т.е. жить полной жизнью.

Меня всегда интриговали дети, рассуждающие о своем будущем. Когда мне задавали извечный вопрос: "Кем ты будешь, когда вырастешь"? Я неизменно отвечала: я "сделаю" нобелевскую премию в области медицины или стану мучеником, а может и то и другое сразу. А отвечала я без запинки не потому, что хотела кого-то удивить, а для того, чтобы с помощью заранее заготовленного ответа поскорее отделаться от глупых вопросов.

Вопрос этот был для меня скорее абстрактным, чем глупым, ведь в глубине души я была уверена, что никогда не стану взрослой. Время слишком долго тянется, чтобы такое могло произойти. Мне было семь лет. Эти восемьдесят четыре месяца казались мне бесконечными. Моя жизнь так длинна! Голова кружилась от одной мысли о том, что я могу прожить еще столько же. Еще целых семь лет! Нет, это было бы слишком. Я думаю остановиться на десяти или одиннадцати годах. Это уже будет вершиной зрелости. Я уже чувствовала себя зрелой личностью. Впрочем, со мной ведь уже столько всего приключилось!

Когда я говорила о Нобеле в области медицине или о мученичестве, это не было тщеславием, это был просто абстрактный ответ на абстрактный вопрос. И потом, эти звания не казались мне столь уж грандиозными. Единственное занятие, вызывающее во мне уважение, была профессия солдата, а точнее разведчика. Я уже была на вершине своей карьеры. А потом - если потом что-нибудь будет - придется довольствоваться Нобелем. Но в глубине души я не верила в это "потом".

Это недоверие сопровождалось другим: когда взрослые говорили о своем детстве, я считала, что они лгут. Они не были детьми. Они всегда были взрослыми. Такой упадок невозможен, потому что дети остаются детьми, а взрослые взрослыми.

Я хранила эту невысказанную истину про себя. Я прекрасно понимала, что не смогу ее доказать, но от этого верила в нее еще больше.

Елена никому не рассказала, что мой велосипед был лошадью, или наоборот.

Она сделала это не по доброте, а потому, что я ничего для нее не значила. Она не говорила о незначительных вещах.

Впрочем, она вообще мало говорила. И она никогда не заговаривала первой, она довольствовалась ответами на вопросы, которые находила достойными себя.

- Кем ты будешь, когда вырастешь? - спросила я просто ради научного эксперимента.

Молчание.

В действительности, ее поведение подтверждало мое мнение. Дети, способные ответить на этот вопрос - или ненастоящие дети (и таких много), или дети, тяготеющие к абстрактному мышлению и склонные к выдумке (такой была я).

Елена была настоящим ребенком, не склонным к философским измышлениям. Ответить на подобный вопрос для нее значило унизить себя. Это было так же глупо, как спросить у канатоходца, что бы он делал, если бы был бухгалтером.

- Откуда у тебя такое платье?

Тут она снисходила до ответа. Чаще она отвечала так:

- Его сшила мама, она очень хорошо шьет.

Или:

- Мама купила мне его в Турине.

Так назывался город, из которого она приехала. Багдад не казался мне более загадочным.

Чаще она одевалась в белое. Этот цвет восхитительно шел ей.

Ее гладкие волосы были так длинны, что даже заплетенные в косы, спускались ниже пояса. Ее мать никогда не позволяла китаянке притрагиваться к волосам дочери. Она сама тщательно и любовно заплетала роскошные пряди.

Мне больше нравилась одна коса, но Трэ чаще заплетала мне две, как себе самой. Когда у меня была одна коса, я чувствовала себя очень элегантной. Я очень гордилась своими волосами, но когда увидела волосы Елены, то мои показались мне самыми обыкновенными. Это особенно ясно бросилось в глаза в тот день, когда мы случайно оказались одинаково причесаны. Моя коса была длинной и темной. Ее же была бесконечной и черной как смоль.

Елена была на год младше меня, и я была на пять сантиметров выше, но она была выше меня во всем. Она превосходила меня, как превосходила весь мир. Она так мало нуждалась в других, что казалась старше меня.