Ромен Гари - Вино мертвецов Страница 8

– Ах, лапочка Жожо! – мечтательно вздохнул скелет с голландским сыром.

– Тут кто-то слабенько поскребся в дверь. Открывает Кармен – а там, прям на полу, еще один ребеночек, совсем младенчик, ползунок, такой весь розовенький. “Это что, последний?” – “Пока последний… ” – говорит Кармен и в слезы. Гляжу я на младенчика, а он на меня, прищурился и палец на ноге сосет. “Ага, бабуля, – говорит, – вот так оно и есть. Сестренки с братцами меня на землю уронили и оставили. Просто ужас!” А я ему: “А ты чего хотел? Еще бы не хватало, чтобы тебя, бездельника, таскали на руках!” А он мне: “Да ты что, ядрена вошь, не понимаешь, что ли? Я ж еще не умею ходить!” Кармен его взяла и собиралась унести в другую комнату, но он как разорется: “Нет! Не хочу! Там Жожо, и он меня сожрет!”

– Ах, лапочка Жожо! – со вздохом промурлыкал скелет с голландским сыром.

– Так мал и так умен! – воскликнул высокий и возвел глазницы к небу.

– Так вот, – продолжила Агониза, – Кармен кладет его на пол, и ладно. “Ну, мама, – говорит, – что ты нам посоветуешь?” А Люсьен ей шипит: “Предупреждаю, душечка, мне ее советы не нужны! Лучше открою газ!” Я ноль вниманья на него и говорю: “Что ж, – говорю, – пока ты не сбилась с пути и не связалась с этим обормотом…” Люсьен орет: “Сама такая!” – “Пока не вышла замуж за это ничтожество… ” Он мне: “Заткнись!” А я как будто и не слышу: “… ничтожество, да-да… Так вот, пока ты не сбилась с пути, ты была хорошей, послушной девочкой и должна была заняться делом, как сделала потом твоя сестренка Ноэми, которая тебя так любит… ” – “Заткнись! – опять орет Люсьен. – Я открываю газ! Сейчас же!” – “Сам, – говорю, – заткнись. И не мешай мне разговаривать с моей дочуркой. Я ведь и имя тебе выбрала нарочно, назвала тебя Кармен – звучит красиво, нравится клиентам. Но ты, бедняжка, сбилась с пути, вышла за этого разгильдяя, и вот вы подыхаете с голоду: и ты с детишками, и твой никчемный муженек. Ну а я, твоя мать, которая всегда тебе добра хотела, чтоб ты жила счастливая, как ангелы в раю, – пришла тебе на помощь и говорю: пойдем со мной, я отведу тебя к Гриппине, она святая женщина, будет любить тебя, как дочь, беречь, как зеницу ока, как сосок груди, а ты будешь спокойно работать, жить-поживать у нее в доме, как твоя сестренка Ноэми, и печали не знать… аминь!”

– Аминь! – эхом отозвался большой скелет. – Ах, милочка Агониза, она так добра! Ведь правда, милочка Падонкия?

Но та ничего не ответила – вся поглощенная своим голландским сыром.

– И тут Люсьен, – продолжил третий скелет, – позеленел, как не знаю что. “Заткнись, – завизжал, – ты, падаль!” А я ему: “Сам заткнись! И не мешай мне разговаривать с моей родной дочуркой! Пойдешь со мной, Кармен, дорогуша? И сразу все наладится, уж я-то знаю: когда у женщины есть свой пастух, она уж вкалывает будь здоров!” А Кармен побледнела и говорит: “Не хочу я, мама, заниматься этим ремеслом! Лучше умру с моими детками, их вшами и моим Люсьеном!” Тут я не выдержала и кричу: “Ну так запомните, ни гроша от меня не получите! Сами сдохнете с голоду, а ребятишек ваших их же вши сожрут!”

– Ммм… – облизнулась пожирательница сыра.

– Люсьен давай вопить: “Я открываю газ! Я открываю газ!” А тут малец пролез между отцовских ног и говорит: “Чего это вы разорались? Малыш Жожо сказал, что хочет есть”. Тогда я вынула из сумки перочинный ножик, открыла да и говорю: “Держи-ка, сорванец! Поди отдай Жожо!” А Кармен в слезы: “Мама!” И тут младенец на полу открыл свой ротик и говорит: “Едлить твою в бога, в мать! Вот семейка! Хоть бы газеточку какую, сто ли, дали почитать… А то умлёшь со скуки!” А Кармен видит – я ухожу, одной ногой уж за порогом, побледнела, завыла: “Мама! Не уходи просто так! Дай нам хоть что-нибудь, пока Люсьен не подыскал работу!” А я задрала юбку да как пёрну: “Вот вам! И больше мне вам нечего дать!” Кармен побледнела: “Ох, мама!” Люсьен всё “газ” да “газ”: “Открою газ!” И тут вдруг входит господин в приличном канотье, с папкой под мышкой и спрашивает: “Семейство Латижель?” – “Латижель”, – отвечаю. “Отлично. Я от газовой компании – пришел перекрыть вам газ!” Люсьен ему растерянно: “Позвольте… Я не понял!” А тот ему: “Да что тут понимать, приятель! Я отключаю газ, и точка. А не хотите – извольте заплатить, вот и все”. – “А сколько, – спрашиваю, – надо? Что-что, а это оплачу вам с превеликим удовольствием! Пожалуйста!” Я оплатила счет, и господин пошел, насвистывая, восвояси. А я им всем: “Прощайте! Прощай, бедняжечка моя Кармен! Прощайте, Нене, Тотор, Жожо, Бебе, Петрюс, все ваши братики с сестричками, какие уже есть и еще будут, ваши голодные животики и такие же вши! Прощай, ничтожный обормот! Прости тебя Бог! Он еще и не таких прощать насобачился, с тех пор как стал католиком. Только давай побыстрее газ-то открывай, не тяни, а то я не люблю бросать деньги на ветер. Прощайте все! Аминь!”

– Аминь! – сказал большой скелет, перекрестившись.

– Аминь! – смиренно повторил скелет с голландским сыром.

– Аминь! – подхватило могильное эхо.

– Аминь! – робко пискнул Тюлип.

Повисла тишина. Потом большой скелет пошмыгал носом и шепотом сказал:

– Неужто… клянусь… Да точно! Тут пахнет мужским духом!

– Мужчина? Здесь? – удивился скелет с голландским сыром.

– Здесь? – удивилось эхо.

– Мужчина… – начал было Тюлип, но с ужасом сообразил, что он и есть этот мужчина, и, испуганно взвизгнув, помчался прочь по темному туннелю.

Но далеко не убежал. Очень скоро его настигла волна голосов – жуткий, адский, дикарский рой, – захлестнула, ворвалась в уши и милостиво предупредила: лучше посторониться, убраться с дороги… Он так и сделал: притаился за первым попавшимся надгробием и стал ждать.

– Едрить тя в бога, в душу! – раздался милый детский голосок. – Темнотища, выколи глаз! Совсем как у тебя в утробе, мама! Только там, помнится, еще и дышать было нечем – папаша затыкал отдушину. Брр… Зажги скорее спичку, мудак!

– Слышишь, душечка? – занудил мужской голос. – Нет, ты слышишь, что говорит твой сыночек?

– Нене! – устало проговорил женский. – Сколько раз я просила тебя не ругаться? А уж сейчас-то и подавно не место и не время!

– Какого хрена! – дерзко отвечал ребенок. – Я, что ли, виноват, что мы здесь очутились? Если бы этот мудак не трогал газовый кран…

– Слышишь, душечка? Нет, ты слышала, что он сказал? – опять запричитал мужской голос и зазвенел трагически: – Я знаю, знаю сам, мои родные! Да, я преступный отец! Но разве мог я подумать, что конца нашим мукам не будет!

– Иди ты на хрен со своими муками! Чему и правда нет конца, так это твоему занудству!

По стенам подземелья заплясали блики света, и вот вся-вся семейка с эпическим, доисторическим, библейским, апокалиптическим гвалтом продефилировала перед Тюлипом. Впереди – руки в карманы, окурок в зубах – вышагивал малец. За ним валила свора разновозрастной и разнополой детворы. Куча-мала в два-три десятка сорванцов неслась клубком и кувырком, как многоглавая гидра или лихой гигантский спрут навеселе, со щупальцами вразлет. Все это месиво орало, мельтешило, топало, толпилось, растекалось, пускало слюни, ссало, пукало, блевало, сжималось, разжималось и толкалось, совало пальцы в рот и в глаз и в зад; и от него несло мочой, дерьмом, козлиным духом и пахло материнским молоком. И тут хватало всякого: большого, малого, короткого и длинного, кургузого, округлого, квадратного, параболического, яйцевидного, трапециеобразного, усеченно-конического, выпуклого, вогнутого, горбатого, прямого, стоячего, торчком, болтом, бананом, огурцом, висячего, соплей, тряпицей, съёженного, молодцом, упругого, зеленоватого и красноватого, синюшного и с желтизной, чернявого и белобрысого, и лысого, и рыжего… Оно кишело гнидами и вшами, клещами, блохами, глистами, было покрыто струпьями, грибками, лишаями и паршой. Все в язвах, чирьях, колтунах, экземе и прыщах. Оно хворало и чахоткой, и чесоткой, коклюшем, краснухой, золотухой и чернухой, подагрой, астмой, простатитом, хореей, гонореей и дурной болезнью – наследственной, в подарок от отца, от матери, от предков, и личной! собственной! самостоятельно приобретенной! своими средствами! Вся эта молодь, разухабистая, бодрая, неслась мимо Тюлипа, сперма земли, семя рода людского, неумирающее сорное зерно! с гнилой, нечистой кровью, искони испорченной отравой, гнусными микробами, отборнейшей заразой! первостатейной! уникальной! Экстра-класс! на выбор! лучшая коллекция! только для вас! свободный вход! бесплатный выход! неистребимое зерно! мощный выброс! боекомплект трухлявых хромосом-уродов, шизиков, бандитов-прохиндеев! живучие, упорные семена! они повсюду всходят! прорастают! в сортире! в борделе! в грязи! в нищете! на войне! на крови! в голодуху! в огне! среди злобы и смерти! где, как и в ком угодно! за девять месяцев! Раз-два! Раз-два! Левой! Левой! шалопай! весельчак! головорез! сопляк! проныра-шкет-отродье шлюхи, добрый пастырь несытых паршивых овец на выгоне тысячелетий! Орава бушевала, гомонила, так что у Тюлипа чуть не лопались барабанные перепонки. А позади шла мать, святая, дивный образ. Тащила двух малюток, подхватив обеими руками, а третьего – в животе. И истошно кричала: