Бернард Шоу - Человек и сверхчеловек Страница 9

ДЕСТВИЕ ПЕРВОЕ

Роубэк Рэмсден в своем кабинете просматривает утреннюю

почту. Обстановка кабинета, красивая и солидная, говорит

о том, что хозяин - человек со средствами. Нигде ни

пылинки; очевидно, в доме по меньшей мере две

служанки, не считая чистой горничной, и есть экономка,

которая не дает им прохлаждаться. Даже макушка Роубэка

блестит; в солнечный день он кивками головы мог бы

гелиографировать приказы расположенным в отдалении

войсковым частям. Впрочем, больше ничто в нем не наводит

на военные ассоциации. Только в гражданской деятельности

приобретается это прочное ощущение покоя, превосходства,

силы, эта величавая и внушительная осанка, эта

решительная складка губ, которую, впрочем, теперь, в

пору успеха, смягчает и облагораживает сознание, что

препятствия устранены. Он не просто почтеннейший

человек; он выделяется среди почтеннейших людей, как их

естественный глава, как председатель среди членов

правления, олдермен среди советников, мэр среди

олдерменов. Четыре пучка серо-стальных волос, - скоро

они станут белыми, как рыбий клей, который напоминают и

в других отношениях, - растут двумя симметричными парами

над его ушами и в углах широкой челюсти. На нем черный

сюртук, белый жилет (дело происходит в прекрасный

весенний день) и брюки не черные, но и не то чтобы

синие, а скорей одного из тех неопределенных

промежуточных оттенков, которые изобретены современными

фабрикантами для полной гармонии с религиозными

убеждениями почтенных людей. Он еще не выходил сегодня

из дому, поэтому на ногах у него домашние туфли, а

ботинки стоят наготове у камина. Догадываясь, что у него

нет камердинера, и видя, что у него нет секретарши с

пишущей машинкой и блокнотом для стенограмм, думаешь о

том, как мало, в сущности, повлияли на домашний уклад

наших парламентариев всякие современные новшества, равно

как и предприимчивость владельцев железных дорог и

гостиниц, готовых отпустить вам полтора дня (с субботы

да понедельника) истинно джентльменской жизни в

Фолкстоне за две гинеи, включая проезд первым классом в

оба конца.

Сколько лет Роубэку? Это вопрос весьма существенный для

интеллектуальной пьесы, ибо здесь все зависит от того,

когда протекала его юность - в шестидесятых годах или в

восьмидесятых. Так вот, Роубэк родился в 1839 году, был

унитарием и фритредером с мальчишеских лет и

эволюционистом со дня выхода в свет "Происхождения

видов"; вследствие этого всегда причислял себя к

передовым мыслителям и к неустрашимым реформаторам.

Когда он сидит за своим письменным столом, справа от

него окна, выходящие на Поргплэнд-Плэйс. Оттуда, если бы

не спущенные шторы, любопытный зритель мог бы, словно с

просцениума, созерцать его профиль. Налево, у внутренней

стены, величественный книжный шкаф и ближе к углу дверь.

У третьей стены два бюста на цоколях: слева Джон Брайт,

справа Герберт Спенсер. В простенке между ними

гравированный портрет Ричарда Кобдена, увеличенные

фотографии Мартино, Хаксли и Джордж Элиот, автотипии

аллегорий Дж. Ф. Уоттса (Роубэк предан искусству со всем

пылом человека, который его не понимает) и гравюра

Дюпона с Деларошева "Полукружия" в Школе изящных

искусств, где изображены великие художники всех веков.

За спиной Роубэка, над камином, фамильный портрет в

таких темных тонах, что на нем почти ничего нельзя

разглядеть. Рядом с письменным столом кресло для деловых

посетителей. Еще два кресла в простенке между бюстами.

Входит горничная и подает карточку. Роубэк, взглянув,

кивает с довольным видом. По-видимому, гость желанный.

Рэмсден. Просите.

Горничная выходит и возвращается с посетителем.

Горничная. Мистер Робинсон.

Мистер Робинсон - молодой человек на редкость приятней

внешности. Невольно возникает мысль, что это и есть

первый любовник, так как трудно предположить, что в

одной пьесе могут оказаться два столь привлекательных

персонажа мужского пола. Стройная, элегантная фигура в

трауре, как видно, недавно надетом; маленькая голова и

правильные черты лица, приятные небольшие усики,

открытый ясный взгляд, здоровый румянец на юношески

свежем лице; тщательно причесанные волосы красивого

темно-каштанового оттенка, не кудрявые, но шелковистые и

блестящие, нежный изгиб бровей, высокий лоб и слегка

заостренный подбородок - все в нем обличает человека,

которому предназначено любить и страдать. А что при этом

он не будет испытывать недостатка в сочувствии, тому

порукой его подкупающая искренность и стремительная, но

не назойливая услужливость - знак природной доброты. При

его появлении лицо Рэмсдена расцветает приветливой,

отечески-ласковой улыбкой, которую, однако, тут же

сменяет приличествующая случаю скорбная мина, так как на

лице у молодого человека написана печаль, вполне

гармонирующая с черным цветом его костюма. Рэмсдену,

по-видимому, известна причина этой печали. Когда гость

молча подходит к столу, старик встает и через стол

пожимает ему руку, не произнося ни слова: долгое

сердечное рукопожатие, которое повествует о недавней

утрате, одинаково тяжко для обоих.

Рэмсден (покончив с рукопожатием и приободрившись). Ну, ну, Октавиус, такова

общая участь. Всех нас рано или поздно ожидает то же. Садитесь. Октавиус садится в кресло для посетителей. Рэмсден снова опускается в свое. Октавиус. Да, всех нас это ожидает, мистер Рэмсден. Но я стольким был ему

обязан. Родной отец, будь он жив, не сделал бы для меня больше. Рэмсден. У него ведь никогда не было сына. Октавиус. Но у него были дочери; и тем не менее он относился к моей сестре

не хуже, чем ко мне. И такая неожиданная смерть! Мне все хотелось

выразить ему свою признательность, чтобы он не думал, что я все его

заботы принимаю как должное, как сын принимает заботы отца. Но я ждал

подходящего случая; а теперь вот он умер - в один миг его не стало, и

он никогда не узнает о моих чувствах. (Достает платок и непритворно

плачет.) Рэмсден. Как знать, Октавиус. Быть может, он все отлично знает; нам об этом

ничего не известно. Ну полно! Успокойтесь.

Октавиус, овладев собой, прячет платок в карман.

Вот так. А теперь я хочу рассказать вам кое-что в утешение. При

последнем нашем свидании - здесь, в этой самой комнате, - он сказал

мне: "Тави славный мальчик, у него благородная душа. Когда я вижу, как

мало уважения оказывают иные сыновья своим отцам, я чувствую, что он

для меня лучше родного сына". Вот видите! Теперь вам легче? Октавиус. Мистер Рэмсден! Я часто слыхал от него, что за всю свою жизнь он

знал только одного человека с истинно благородной душой - Роубэка

Рэмсдена. Рэмсден. Ну, тут он был пристрастен: ведь наша с ним дружба длилась много

лет. Но он мне еще кое-что о вас говорил. Не знаю, рассказывать ли вам. Октавиус. Судите сами. Рэмсден. Это касается его дочери. Октавиус (порывисто). Энн! О, расскажите, мистер Рэмсден, расскажите! Рэмсден. Он говорил, что в сущности даже лучше, что вы не его сын; потому

что, быть может, когда-нибудь вы с Энни...

Октавиус густо краснеет.

Пожалуй, напрасно я вам рассказал. Но он всерьез задумывался об этом. Октавиус. Ах, если б я только смел надеяться! Вы знаете, мистер Рэмсден, я

не стремлюсь ни к богатству, ни к так называемому положению, и борьба

за это меня нисколько не увлекает. Но Энн, видите ли, при всей

утонченности своей натуры так свыклась с подобными стремлениями, что

мужчина, лишенный честолюбия, ей кажется неполноценным. Если она станет

моей женой, ей придется убеждать себя не стыдиться того, что я ни в чем

особенно не преуспел; и она это знает. Рэмсден (встав, подходит к камину и поворачивается спиной к огню). Глупости,

мой мальчик, глупости! Вы слишком скромны. Что в ее годы можно знать об

истинных достоинствах мужчины? (Более серьезным тоном.) И потом она на

редкость почтительная дочь. Воля отца будет И для нее священна. С тех

пор как она вышла из детского возраста, не было, кажется, случая, чтобы

она, собираясь или же отказываясь что-нибудь сделать, сослалась на

собственное желание. Только и слышишь, что "папа так хочет" или "мама

будет недовольна". Это уж даже не достоинство, а скорей недостаток. Я

не раз говорил ей, что пора научиться самой отвечать за свои поступки. Октавиус (качая головой). Мистер Рэмсден, я не могу просить ее стать моей

женой только потому, что этого хотел ее отец. Рэмсден. Гм! Пожалуй, вы правы. Да, в самом деле вы правы. Согласен, так не

годится. Но если вам удастся расположить ее к себе, для нее будет