Белькампо - Избранное Страница 9

Рано утром я снова проходил мимо вчерашней берлоги. Прямо напротив нее висело распятие. Вера в бога, чьи простейшие заповеди люди попирают ногами, гроша ломаного не стоит, что да, то да, и Спаситель висел здесь только для вида.

Отойдя совсем недалеко, я опять помчался вперед в новеньком автомобиле: шофер как раз перегонял его покупателю; хозяин еще ни разу в нем не сидел, я же восседал и чувствовал себя так, будто одурачил этого незнакомого мне человека. Рюкзак я осторожно, как новорожденного, положил на заднее сиденье, впрочем, новорожденным здесь был сам автомобиль. В Барреме он свернул налево. Я опять перехитрил французика: когда он часов около двенадцати заводил, наверное, свое авто в Дине, я был погружен в созерцание фантастического скалистого пейзажа. Дорога змеей ползла все выше и наконец пробилась вместе с горным ручьем через высоченную каменную стену. Вековечная борьба сил природы неизменно сообщает таким местам особый, взволнованный характер. Эту взволнованность ландшафта мысленно превращаешь в плоды деяний фантастических зверей и сказочных великанов, и все вместе самым приятным образом будоражит воображение. Французик — ибо это был настоящий француз, какого только можно себе представить, — подсадил меня снова, он ехал дальше, в Кань, и я мог до поры до времени кейфовать. Чтобы его немного развлечь, я рассказал, какой мне приснился сон. Я шел себе по дороге, как вдруг услышал позади громкое урчанье. Думая, что это едет большой автофургон, и надеясь, что он меня подсадит, я обернулся, но, к своему ужасу, увидел чудовищных размеров черную курицу, которая, растопырив крылья, надвигалась прямо на меня. Я пустился наутек и успел в последнюю минуту заскочить в какой-то грот, слишком узкий, чтобы курица смогла в него пролезть. Курица села у входа, снесла громадное яйцо, загородившее мне выход, и удалилась. Дневной свет, бледный и голубоватый, едва пробивался в грот через яйцо. Изо всех сил я пытался откатить от входа исполинское яйцо, но оно не поддавалось. Тогда я стал орудовать палкой, пробил наконец в нем дыру, из которой мне в лицо ударила струя воды.

По дороге, закрученной как кишка, мы спустились в Кастеллан — очаровательный старый городишко в виде крепости, лежащей у подножия высокой столовой горы, на которой приютилась знаменитая часовня; гора напоминает своими очертаниями окаменевшую громаду заколдованного собора. Не иначе как этим колдовством объясняется чудо, позволившее воздвигнуть на самом верху часовню.

Шофер не остановил, мы въехали в одни ворота и выехали в другие, мы проезжали мимо целой галереи восхитительных пейзажей, все оставляя позади. Кроме нашей дороги, вокруг не было ни одной горизонтальной линии, повсюду громоздились голубовато-серые утесы. На фоне этого ландшафта можно было разглядеть вдали крошечные автомобили, ползущие, как букашки по зову инстинкта. С высокого перевала нам впервые открылось Средиземное море, или, как бы мы, голландцы, окрестили его, будь Гибралтарский пролив перегорожен дамбой, — Нильское море. Небо в той стороне сияло лазурью, над нами было все в облаках. «Обратите внимание, — заметил француз, — на Ривьере всегда хорошая погода». Перевалив еще через несколько горных цепей, мы увидели перед собой всю береговую полосу и рассыпанные вдоль нее поселки и отдельные домики; панорама такая, что в голову приходит мысль: хорошо бы поставить здесь домик с окном во всю стену, сесть у окна и писать эпопею. Даже француз остановил ненадолго свой автомобиль. Под нами лежал Грас, мы покатились вниз.

Теперь я был там, где мне хотелось быть, и торопиться дальше было незачем. Я немного прошелся, нарисовал одного мальчика. Когда я устроился на обочине перекусить, подъехал на велосипеде парень, босоногий, с рыжей бородой, в грязной навыпуск рубашке, сзади на багажнике узел всякого барахла для ночлега: типичный искатель приключений, кормится всухомятку и говорит на всех языках мира. На ходу он спросил: «Немец?» — «Да!» — крикнул я; он развернулся и подрулил ко мне. Оказалось, это был тоже голландец. На радостях мы решили выпить по стаканчику вина. Как и следовало, тут же под боком нашлось кафе. Он рассказал, что уже лет восемь путешествует по Южной Европе — Испании, Италии, Балканам; сейчас опять направляется в Испанию. «Я зарабатываю музыкой», — сказал он, вытащил из-под рубашки саксофон и принялся так громко дудеть, что оглушил все кафе. Не желая уступать, я извлек свой блокнот и стал его рисовать. Картинка получилась забавная: загорелые волосатые руки на блестящем никеле, этакий Пан с современным инструментом. Шум окрылил мои руки, портрет вышел удачным, и он решил послать его своей матери, в Твиск.[8] Этот человек словно все время пытался прятать свою буйную голову сатира под маской апостола. Если усы и бороду носят не ради моды, то, значит, они служат маской. Хозяйская дочь была готова позировать хоть сейчас; наш апостол приоткрыл свою маску, отпустив по-голландски несколько замечаний насчет ее исключительных женских прелестей.

«У тебя есть где переночевать?» — спросил он. «Нет», — сказал я.

«Я дам тебе один адрес, там можно спать бесплатно и жить сколько хочешь. Тебе это местечко, наверное, покажется странным, но не обращай внимания». Вот так удача! Он написал мне рекомендательную записку и начертил схему, как туда добираться, это было в районе Туретта, километров на двадцать дальше, но перспектива приключения прибавила мне сил. Мы попрощались, и я пустился в дорогу; стемнело, но в небе ярко светила луна it было так тепло, как у нас бывает летними вечерами. Меня вела сама дорога; вдали нежилось в лунном сиянии Средиземное море. Возле одной виллы на меня бешено залаяла собака, хотя я не давал никакого повода.

Наконец, бодро отмаршировав два с половиной часа и обойдя невысокую гору, я неожиданно увидел прилепившееся на ее склонах темное гнездо — это был Туретт; жители его давно лежали в постелях либо в засаде. Деревня вросла в гору, и если бы не силуэты крыш, то можно было бы подумать: какая темная гора. Стена дома порой так плотно жалась к откосу, что не разобрать, где кончается гора и начинается дом; у всех домов было нечто геологическое. В километре за деревней я свернул и увидел обозначенный на схеме дом: он был необычной и трудноразличимой формы. Одно окошко еще светилось; это была угловая комнатка на втором этаже, как мне показалось, не имевшая сообщения с остальным домом; во всяком случае, у нее была отдельная дверь и отдельная лестница. Я взошел по лестнице и постучал. Дверь отворил маленький старичок с бородкой клинышком, в коротких брюках и носках гольф. Он сказал, что я очень поздно и что он уже ложится спать. Я горячо извинился и вручил ему рекомендательную записку от моего случайного знакомого. Старичок, которого я по первому впечатлению принял за обедневшего польского шляхтича, был в явном замешательстве и с удовольствием бы меня спровадил, но я молчал и не двигался с места. После целого потока разных жалоб, который я выдержал, не проронив ни слова, он признался наконец, что есть свободная комната. «Ага, — подумал я, — он сдает позиции». И пока я помалкивал, он, ворча и ерепенясь, спустился со мной вниз, вошел через дверной проем без двери в другую комнату, кого-то разбудил и начал советоваться с ним, как быть. Консультации велись шепотом и на языке, которого я не понимал, наверное славянском. Дело обстояло следующим образом: все в этом доме пользуются гостеприимством некоего богатого идеалиста. Он сейчас у себя и спит, будить его не дозволялось, да и разговаривать с ним в темноте было бы очень трудно, так как он, о чем я узнал позже, был крепок на ухо; они не смели Распоряжаться гостевой комнатой по своему разумению, но и выгонять человека ночью на улицу было бы чрезвычайно неприятно для идеалиста. Самое лучшее выходило — пустить меня переночевать; первым делом поделили на двоих ответственность, в конце концов решение было принято, и старичок с подсвечником быстро повел меня через лабиринт коридорчиков, лестниц и альковов, пока мы не очутились в комнате восточного вида с широким диваном, правда не застеленным, но постельное белье у меня было. Старичок спросил, чем я занимаюсь, и, когда я показал ему несколько рисунков, заметно успокоился, поняв, что я его не осрамлю. Он сказал, что я должен сейчас же лечь спать, и пожелал мне спокойной ночи. Я постелил постель, закусил на скорую руку, поглядел в окно на далекое море, а потом сладко уснул.

Сразу после пробуждения я сочинил письмецо патрону этой обители, изложив в нем свою просьбу с добавлением нескольких льстивых словесных завитушек.

Помахивая сей эпистолой, я спустился вниз, туда, где пел женский голос. Служанка, молодая эстонка, чистила посуду и показала мне на строение через дорогу — это было жилье патрона. Да вот и он сам, стоит на крыльце, с длинной бородой, в широкой блузе, купальных трусиках и сандалиях.