Вильям Александров - Дорога обратно Страница 9

Они искали его всю ночь. Какая это была страшная ночь… Ничего более страшного я в своей жизни не переживала. Даже тогда, когда горел наш дом, и мама… И ты, ты тащил меня через огонь, мне кажется, даже тогда мне не было так страшно… Я думала, что никогда не увижу сына. — Она замолчала, несколько раз затянулась. Лукьянов ждал.

Наконец Андрей приехал. Вид у него был ужасный, измученный, я его никогда таким не видела. Он сел, вот здесь, у стола, сжал голову руками и твердил: «Все пропало! Все пропало!» Я кинулась к нему: «Дима! Что с Димой?!»— «Жив твой Дима, не плачь!» — сказал он зло. А потом он… Ну, это неважно… В общем он сказал, что Дима сбил человека, сам привез его в больницу, а когда оказалось, что уже поздно и тот умер, он сам поехал в милицию, заявил обо всем, и… — она задохнулась, — потребовал, чтобы его посадили в тюрьму…

Она уже не курила, ходила по комнате, сжав виски вздрагивающими пальцами. Потом села и, стараясь унять дрожь, опять закурила.

Ты, наверно, не понимаешь, почему я вызвала тебя, но я была в таком отчаянии, я почувствовала себя такой одинокой… Андрей очень изменился за эти дни, его узнать было трудно, он почти не разговаривал со мной, потом он уехал, и я совсем потеряла голову, мне не к кому было обратиться, здесь ведь почти никого не осталось из друзей… Да у меня и не было настоящих друзей, кроме тебя… И я… Хотя, понимаю, я не должна была этого делать. Прости меня…

— Ты правильно поступила, — сказал Лукьянов. — Когда это случилось?

— Три недели назад.

— И все это время Диму держат там?

— Да. Я хотела взять его на поруки, но следователь сказал, что он сам отказался, говорит, что если его выпустят, он за себя не отвечает… И вот это пугает меня больше всего. Я не понимаю, что произошло с сыном, я не узнаю его!

Она смотрела на Лукьянова, и в глазах ее было такое отчаяние, такая беспомощность, что у него сжалось сердце.

И в то же время горечь какая-то поднималась в душе. Что-то мучило, какое-то горькое, неосознанное пока чувство.

Он подошел, сел рядом, закурил.

Он смотрел на ее руки, нервно комкающие платок, и вдруг подумал: «Сын! Его судьба! Вот о чем она думает все время, вот что поглощает сейчас все ее помыслы. Поэтому и телеграмма. А все эти слова, извинения — ерунда. Она и думать не в состоянии, каково это все для него, для Лукьянова, какую боль она возрождает из прошлого, полагает, что просто причинила беспокойство. Или уверена, что все давно забыто и быльем поросло? Ну, что ж, пусть так и думает, так даже лучше. Значит, так и надо вести себя, пусть так и остается».

Он потянулся к столу, постучал сигаретой о край пепельницы. «Его пепельница — Андрея!». Откинулся на спинку дивана.

Она терпеливо ждала, стараясь не смотреть на него, только пальцы мяли, терзали бледно-розовый платочек, от него исходил едва слышный аромат духов.

— Сколько лет сыну, Неля?

— Шестнадцать.

— Исполнилось уже?

— Будет в ноябре. А что?

—. Нет, ничего… В том, что ты рассказала, действительно много странного, но подростки его возраста часто ведут себя странно, у них своя логика. Однако тут есть странности и другого рода. Почему уехал Андрей, ведь сын попал в беду?

Он сказал это, видимо, слишком жестко. Она сжалась, как от холода. Обхватила плечи руками.

— У него защита докторской.

— Когда? Назначена в конце сентября. Переносить… Сам понимаешь… Десять лет жизни ушло на это.

— Да… Теперь мне понятно, что значит «все пропало!» Все пропало? — она испуганно подняла голову.

— Нет. Я говорю о тех словах Андрея, что ты вспомнила. Когда он сидел здесь и повторял Все пропало!» Это, наверно, относилось к защите?

— Наверно.

— Представляю, в каком настроении он поехал.

— Это ужасно… — она сидела, обхватив себя руками, чуть раскачиваясь. — Сначала он не хотел ехать, решил отложить защиту, даже хотел взять на себя всю вину, добивался очной ставки с Димой. А потом… Вдруг позвонил мне, сказал, что все выяснил — тот человек сам виноват, это подтвердила экспертиза. И сказал, что едет в Москву, там все уладит. Что так будет лучше для Димы.

А ты? Как ты отнеслась к этому?

Что я? Привыкла, что он всегда прав, что я за ним, как за каменной стеной. И вдруг впервые почувствовала, что он растерялся, и я сама должна всю тяжесть взять на себя. И не смогла, конечно. Оказалась бессильной. Это, знаешь, как человек, который не привык поднимать тяжестей, и вдруг ему надо взвалить на плечи тяжеленный мешок, тащить его куда-то наверх, по крутой лестнице. И вот он зашатался, сейчас упадет… Как ты тогда…

Они оба одновременно обернулись друг к другу. В ее глазах была мольба о помощи и еще что-то такое знакомое…

Она уткнулась лицом в его плечо и опять разрыдалась.

Нет, ни о чем она не жалела, не щадила ни его ни себя. Он же не хотел вспоминать, не хотел вспоминать…

Он погладил ее по голове. Впервые за все время. И почувствовал, как она еще крепче прижалась к нему.

— Неля, почему вы ушли тогда?

Это вырвалось помимо воли. Меньше всего он собирался говорить сейчас об этом.

Не спрашивай. — Она покачала головой. — Ни о чем не спрашивай сейчас!

— Хорошо. Не будем об этом говорить.

Она закивала, не отрывая лица от его пиджака. Наконец она утихла. Он взял платок из ее пальцев, осторожными движениями утер ее лицо.

— Ну, вот, — всхлипнув, вздохнула она. — И легче стало… — Она улыбнулась. — Выплакалась у тебя на груди — и как-то легче стало. Давно надо было это сделать.

Она подняла голову, прикрыв глаза, глубоко набрала в легкие воздух — раз, другой, третий…

— Ну, вот… Больше не буду… Прости.

9

Спал он в комнате Димы. Неля постелила ему на кушетке сына, открыла форточку и ушла.

Он выкурил сигарету, погасил свет и лег. Но сон не приходил. Лукьянов лежал с открытыми глазами, глядел в светлый прямоугольник окна, на котором шевелилась прозрачная тюлевая занавеска, слушал отдаленный шум моря и думал об этом мальчике, ее сыне, который мог бы быть его сыном, если бы тогда все так не получилось. Она показала ему фотографию — славное, открытое, какое-то светящееся изнутри лицо с широко распахнутыми глазами — со лицо. Как-то не вязалось с ним ничто плохое, темное. И улыбка у него на фотографии хорошая…

Лукьянов нащупал у изголовья шнурок настенного светильника, потянул его. Зажегся зеленоватый плафон, и в комнате сразу стало уютно.

Вот здесь он, наверно, читает. Читает, думает, мечтает. Какое это, в сущности, прекрасное время жизни, когда все еще впереди, когда можно представить себя и моряком, и ученым, и артистом, и геологом… А разум свеж и восприимчив, а работа мысли остра и непредвзята, и ум не отягощен еще опытом жизни, не ранен горечью утрат… Их поколению не выпало такое. И как обидно, когда сейчас врывается в юную жизнь трагическое, страшное, и все сразу меркнет, заволакивается дымом безысходности. Они к этому не готовы, и тут уж могут натворить иногда бог знает что, он это знает…

Рядом с кушеткой стояла этажерка для книг. Лукьянов пробежал глазами по корешкам: Джек Лондон, Ефремов, Тур Хейердал, Беляев, Стругацкие…

А вот и Достоевский, и Хемингуэй… Они в шестнадцать и не помышляли о Достоевском.

Пониже, на уровне с кроватью была полка с научно-популярной литературой. Кибернетика, космос, ракеты. Здесь же лежали тетради и альбомы. Лукьянов взял наугад один из них.

Фотографии космонавтов — Гагарин, Леонов, Титов. А вот и рисунки: космический пейзаж море и пару дельфин, а на нем фигура человека в ластах. Нет, это, пожалуй, не ласты, это — перепонки. Кто же это — Ихтиандр, наверно…

Дальше — карта звездного неба. Созвездия, названия звезд. Расстояние в световых годах и парсеках…

Он взял другой альбом: стихи. Лермонтов вперемежку с Окуджавой, песни Высоцкого, альпинистский фольклор…

А вот это, пожалуй, что-то свое. Почитаем.

Гляжу на солнцеИ вижу — ты.Рисует мореТвои черты.Поет ли ветер,Гремит прибой,Повсюду слышенМне голос твои…

Это ей, конечно. Как хорошо, что есть на свете она. Неважно, какая она на самом деле, важно, какая она в твоей душе.

В конце альбома — конверт из черной фотобумаги. Фотографии. А вот и она. Вполне современная дивчина с распущенными волосами, фигурка точеная, улыбка смелая — все как надо…

А это, видимо, в каком-то туристическом лагере, лезут на гору, с рюкзаками на спинах, альпенштоками, с веревками — по всем правилам. Где же он, Димка? Ага, вот, кажется. Ну да, тащит ее за руку… А вот они на вершине — радуются.

А это, как видно, старый снимок — Димка в пионерском галстуке, стоит у знамени — лицо строгое, торжественнее… Что там на знамени? «Артек», кажется…

И еще одна фотография привлекла его внимание. Какое-то надгробье, плита, Димка стоит, склонив голову, положил цветы. Огонь горит. А ведь это, пожалуй, Севастополь, или. Одесса — все может быть…