Збигнев Крушиньский - На суше и на море Страница 9

И кто стремился к, как ее потом окрестили, открытости? Все те же самые. Те же, что раньше обвиняли нас в уклонизме.

Вот я в его кабинете. Стол, трубка — тоже хороший пример. Какое-то время на его курение смотрели спокойно. А потом: «Видите ли, в чем дело, возникают нежелательные ассоциации, перейдите лучше на сигареты». — Так они боролись за поддержание видимости, а остальное делала цензура. Нам нечего было скрывать, не в пример тем, кто бегал на Мысью, скрывая все, жизнь — собственную, любовниц, кузенов и фарцовщиков, которых брали на работу, обделывая свои делишки. Здесь вертелись громадные деньги, уголь, медь, тяжелая промышленность, оружие, внешнеторговые организации, которые сразу реорганизовывали, как только что-нибудь выходило наружу. Каждые пару лет выбирали козла отпущения, давая прокуратуре след аферы. Ее быстро заминали, и все шло дальше по накатанному сценарию, принося приличные, чтобы не сказать сказочные, прибыли.

Гласность? — это слово стало модным слишком поздно. Оппозиция обнажала фасады. Смех, а не оппозиция, если она каждую очередную показуху принимала за правду.

Стефан вернулся к сигаретам, оставив трубку для дома. Тоже боком ему вышло: без фильтра, одну за другой, с примесями. Производства той самой оставшейся после немцев фабрики, с которой начались забастовки. Помню первые требования, женщины требовали перенести ясли за стены производства, потому что у кого-то из детей обнаружили новообразования. Потом оказалось, что это было наследственным. А впрочем, во всем городе, а не только на фабрике, пахло табаком. Матери ругали своих детей-школьников за то, что те якобы курят, хотя на самом деле они всего лишь были пропитаны запахом табака. Стефан поехал и все уладил: поставили фильтры и кондиционеры, получили бесплатные лекарства и упрощенный порядок выхода на пенсию. Даже больше, чем ожидали. Теперь туда вернулись немцы, точно в свою вотчину, сразу уволили половину коллектива, дав единовременное пособие в размере трех месячных окладов. Ну и что же профсоюзы? Слабаками оказались профсоюзы.

Вскоре после этого случился первый инфаркт. Пока еще не такой обширный. Мы выехали в Констанчин, к сожалению, а не на южные моря. К нам приезжали лично, как только мы переставали отвечать на телефонные звонки. Преданные сотрудники. Уединялись с ним в комнате. До меня доносились приглушенные голоса: «Как быть со всем этим? Как сдержать?» Раньше надо было слушаться добрых советов, пока еще не разгулялась эпидемия. Тогда я еще не понимала, что на самом деле они уже смирились с ситуацией и только искали козла отпущения.

Стояла осень, и я ходила с Латой в сад. Ежи сворачивались клубочком. Рыжие белки сновали по стволам, обвивая их наподобие апельсиновой кожуры, но которую снимают по спирали, как яблоко чистят. Через дверь на террасу я видела его фигуру, выходящую из клубов дыма. Взволнованный, он размахивал руками, объяснял им на пальцах. Обеими руками он отталкивал от себя возможность — как же он ошибался — самую худшую. Он хватался за сердце, напрасно сообщая им о его наличии. А потом со всей силы лупил трубкой по столу, так, что из чубука пепел летел.

Они требовали от него всего того, что врачи запретили: работать выше человеческих сил, даже если у него лошадиное здоровье, требовали стрессов, срочной работы и ночных сверхурочных, вместо рекомендованного лечения — требовали заседаний, хладнокровия, на которое не действует даже нитроглицерин. Потом они возвращались в комитет и все делали наоборот, используя его имя и подпись, которой он (между прочим) не давал. Так было с арестом С. З. Когда Стефан предложил его на должность начальника отдела, ему тут же подбросили липовые материалы — всем известна эта кухня, — а за глаза болтали, что он, кроме всего прочего, еще и педофил. Педофил! Педофилом был Костюшко, а сегодняшняя детвора даже для этого не годится. Через несколько дней его протеже освободили от должности, но давление подскочило. Вернемся, однако, к городу, к выбросам.

Присаживаюсь за письменный стол, за которым закладывалась основа. Оценят это когда-нибудь? Я уже давно перестала принимать это близко к сердцу, в противном случае я должна была бы сидеть на табуретке в углу комнаты и сторожить, эдакая смотрительница будущего зала памяти. Не разговаривать слишком громко, поддерживать необходимый уровень влажности, Лату выставить, а еще лучше, кабы сдохла. А она как чувствует: прибежала и улеглась в ногах. Хорошая собачка, которой тоже досталось, потому что прогулки становились все короче и все по стягивающемуся, как петля, кругу. Вскоре им приходилось поворачивать уже перед мостиком, так что они не доходили даже до беседки, ранее обозначавшей лишь половину пути. Она не понимала почему. Лаяла, сама приносила какие-то веточки, которые ей никто не бросал, как будто заготавливала хворост на зиму или для логова.

Я начала пересматривать и сортировать бумаги. Последние, еще не вскрытые конверты. Ставшие неуместными приглашения на празднования, которых он не почтит своим присутствием, с супругой. На рауты, где он уже не произнесет тоста. На встречи наблюдательного совета. Эти общие спиритические ассамблеи. Председатели и депутаты почтят его минутой молчания среди пустословия. Не выступит с давно уже объявленным докладом, не подведет итога в заключительной части. Не окружат его увядшим веночком дамы на благотворительном балу. Не станет он почетным председателем, не перережет ленточку, открывая то, подо что когда-то он успел заложить краеугольный камень. Товарищи, специалисты по сокращениям, поставят перед нашей фамилией аббревиатуру «им.», т. е. имени.

На его письменном столе была медная болванка, приспособленная под пресс-папье. Он получил ее в годовщину соглашений, тогда еще худо-бедно соблюдавшихся. Снизу — правильный параллелепипед, сверху — необработанная масса, разве что за годы отполированная его рукой, символизировавшая, можно догадываться, идею формы, порядка. Не успеешь оглянуться, как какой-нибудь неумеха-скульптор поставит ему памятник. Еще раз навалят камень ему на сердце, как Стажиньскому нацепили хомут на шею на Банковой площади. Надеюсь, что не доживу.

Писал ли он мемуары? — спрашивают меня обеспокоенные их герои. — Еще хуже: он вел дневник, подробный, где фиксировал течение болезни. В нем все есть; они не могут не опасаться. Нет, не в столе. Я предусмотрительна. Шорники возбудили против него дело. А он вел против них дневник, ну чисто Гомбрович. Там есть все, все, что теперь после стольких лет выходит наружу. Как хотели втянуть его в мясную аферу и обратились ради этого к кооперативам. А когда не получилось, то год спустя стали его прессовать, чтобы он объявил о повышении цен до 42 злотых за обычную. Как заманили его на съезд КДЛов, заранее зная, что он занимает противоположную позицию и что товарищи станут его обрабатывать, пока он не смягчится. Как он участвовал в Совете Спасения без права голоса и как предвидел конец уже в семидесятые годы. Есть фамилии, подробности, сведения из первых рук, с которых они когда-то кормились.

Все господа-товарищи, ответственные за акцию Феррум (адреса, счета, суммы и даты переводов). Стенограмма с заседания, на котором было принято решение о закачке метана в охваченную забастовкой шахту, — кто был «за», а кто «воздержался». Серия взрывов газа в центре города — кто откручивал вентиль. Катастрофа, при заходе на посадку во Внукове, черный ящик. Список ксендзов, работающих на четвертое отделение. Протокол осмотра трупа одного функционера, умершего в результате осложнений. Отчеты таможенного управления.

Там есть все. И как после всего этого не умиляться наивности любопытствующих, только и ждущих, когда откроют архивы? Что еще хотели узнать? Увидеть, потрогать, вложить персты в рану? Неужели не знали, что происходит? Ослепли, что ли, вглядываясь в неизменность подлунного мира. Заговоры — так ли уж надо трубить о них по всем углам? Тайны — разве они не висели повсюду в виде афиш на столбах, как сообщения о розыске? В театре собралось общество дружбы, открыто собралось, а они ищут доказательства тайных контактов с резидентом в звании подполковника. Какое это может иметь значение: в звании или без звания? Белая книга выходила периодическими выпусками, и каждый имевший глаза мог заглянуть в нее.

Состояние Стефана ухудшалось день ото дня. Его стало мучить удушье. Шел прогулочным шагом, семенил, пенсионер, а дышал, как марафонец после бега. Останавливался, ослаблял узел на галстуке. Врачи считали неизбежной операцию по вшиванию фрагмента артерии, взятого из бедра, туда, где при контрастном исследовании четко отмечалась непроходимость. Даже донор был не нужен, операция в границах одного организма. И это было условием, ведь он ни от кого не принял бы. Все тянул с решением, а после, когда наконец согласился, стал переносить сроки, потому что его требовали обязанности, становившиеся все более и более убийственными. Тянул так из месяца в месяц, все время работая. Когда я вставала, он уже сидел за письменным столом, а когда ложилась спать, в полночь, он доливал себе кофе. Уверял, что без кофеина. Раз попробовала — долго не могла глаз сомкнуть.