Гор Видал - 1876 Страница 9

Но… вечно это «но», когда речь идет об американской жизни. Между отелем и парком протянулась широкая, ничем не примечательная улица. Предпринимались кое-какие попытки замостить отдельные ее участки. Асфальт, булыжник, брусчатка сменяют друг друга без всякого плана, и повсюду, через неравные интервалы, подавляя все вокруг, торчат высокие телеграфные столбы с натянутыми между ними проводами; непрерывно передаваемые по медной проволоке сообщения правят этим миром чистогана: покупайте хлопок, продавайте золото, делайте деньги. Впрочем, я не из тех, кого это коробит. Иначе зачем я здесь?

Джон заверил нас, что дальше, к северу от Мэдисон-сквер, на Пятьдесят второй улице, возводятся особняки в европейском стиле.

— А еще дальше, на Пятьдесят седьмой улице, миссис Мери Мэйсон Джонс построила себе французскую виллу. Совершенно необычайное зрелище! Стоит себе одиноко посреди пустыря, а вокруг ничего, кроме нескольких салунов, хижин поселенцев и коз.

Несмотря на строгие запреты, козы — повсюду, они вторгаются даже в пределы элегантной Мэдисон-сквер. Эмма зачарованно смотрела, как полицейский атаковал полдюжины грязных коз в северном конце площади: они поселились прямо перед перестраивающимся зданием нового ресторана семьи Дельмонико, который скоро должен открыться.

У входа в отель нас встретил директор, двоюродный брат покойного Пэрэна Стивенса; вдова Стивенса знаменита своими воскресными приемами, на которых бывают все, кроме вышеупомянутой Мери Мэйсон Джонс. Не знаю почему, но мне доставляет удовольствие писать это имя.

Опиат начинает действовать. Я зеваю. Меня охватывает дремота. Чувствую, что сердце стучит не столь часто, а барабанный гул в ушах стихает.

Двоюродный брат Стивенса был сама любезность: «Великая честь, сэр, принять вас и прекрасную княгиню».

Нас церемонно провели в холл отеля, громадный зал, уставленный кадушками с высокими пальмами и мясистыми каучуковыми деревьями — джунгли, вместившиеся между мраморными стенами и тяжелыми красными портьерами, пропитанными адским запахом сигарного дыма, антрацита и тяжелых духов (ими пользуются многочисленные дамы, не вполне, полагаю, ухоженные, они прогуливаются здесь парочками или под руку с джентльменами — только что встреченными?). То, что я не могу больше отличить проститутку от утонченной дамы, есть первый признак долгого отсутствия. Юношей я всегда знал это точно.

Я зарегистрировался, не без удовольствия ощущая, что мы оказались в центре внимания. Очевидно, я более известен, чем об этом можно было судить по реакции демисезонных пальто. Всеобщее возбуждение вызывает и то, что меня сопровождает bona fide [14] княгиня. Американцев безумно волнуют титулы, любые признаки исключительности. И в самом деле, после войны между северными и южными штатами я не встретил еще ни одного американца соответствующего возраста, который не представился бы как полковник или коммодор. Я беспрестанно повышаю их в звании, величая генералами и адмиралами; они пыжатся и не поправляют меня.

Двоюродный брат Стивенса… но простите, он тоже титулован. Полковник сказал, что хочет лично проводить нас в наш номер на шестом этаже. «Мы воспользуемся, — сказал он, — вертикальной железной дорогой».

Я решил, что это какая-то несуразица, и не придал его словам значения. Мы по-королевски прошествовали через холл. Джентльмены почтительно кланялись директору; это красивый мужчина с окладистой бородой — бороду носят теперь почти все, кроме меня. Я отпускаю баки несмотря на то, что мои шелковистые светлые волосы давно уже сменились седой и жесткой старческой щетиной и я стал отчаянно похож на покойного президента Ван Бюрена.

Когда мы достигли середины холла, с нами церемонно раскланялся франтоватый человек лет пятидесяти с надушенными (и крашеными?) бакенбардами.

— Позвольте представиться, княгиня. Мы встречались с вами на крещении prince Imperial![15]

Он говорил с южным акцентом, смягченным специфическими интонациями английского произношения; по-французски он говорил чудовищно, но уверенно.

Эмма держалась любезно, я тоже. Он назвал свое имя, ни она, ни я не расслышали. После этого он исчез. Полковник, разговорившийся тем временем с тучным господином с бриллиантом в галстуке, обернулся; брови его удивленно выгнулись, когда он смотрел вслед удаляющейся фигуре.

— Вы знакомы?

— Париж, — снисходительно ответила Эмма. — Крещение наследного принца.

— Ах вот как. — Я не мог понять, произвело ли это впечатление на полковника. Так или иначе, нас в этот момент остановил нервный молодой человек; покосившись на полковника, бросившего на него неодобрительный взгляд, он всучил мне свою карточку.

— Я от Рицмана, сэр. Мы хотели бы сделать вас, сэр. И княгиню тоже, сэр. Если вы не возражаете, сэр. — И сразу исчез.

— Что хочет сделать с нами мистер Рицман? — весело спросила Эмма.

— Сфотографировать. — Полковник остановился у загадочной железной решетчатой двери, похоже, запертой. Мы тоже остановились. — У него ателье на другой стороне площади. Рицман фотографирует всех значительных лиц.

— А что он делает с фотографиями? — поинтересовалась Эмма.

— Он ими торгует. Огромный спрос на портреты княгинь… и знаменитых писателей, — добавил он быстро, и в этот момент решетчатая дверь распахнулась. Перед нами оказалось небольшое, обшитое деревом помещение, человек в форменной одежде манипулировал загадочными рычагами и колесами. По настоянию полковника мы вошли в этот стенной шкаф. Дверь закрылась за нами, и мы поднялись в воздух.

Эмма была в восторге, а меня, сознаюсь, немного мутило, не столько от подъема, сколько от того, что в соответствии с законом притяжения тело стремится вниз, а желудок в это время почему-то движется в прямо противоположном направлении.

Наш номер просторный, элегантно меблированный, повсюду цветы — их столько, что большую часть вечера у меня раскалывалась голова как от жары, так и аромата тубероз. Отдельная ванная — роскошь, неизвестная в гостиницах Европы, но это и в Нью-Йорке тоже редкость.

На столике перед мраморным камином — пачка писем и телеграмм. Мне не терпелось их распечатать, но вежливость требовала, чтобы я дал возможность полковнику продемонстрировать многочисленные удобства номера, в том числе кальциевые лампы, делающие все вокруг мертвенно-бледным, но весьма облегчающие чтение таким, как я, у кого зреет катаракта.

— Миссис Пэрен Стивенс приглашает вас в следующее воскресенье. — Полковник показал один из конвертов. — Музыкальные вечера. Обычно бывает кто-нибудь из оперы. Она надеется, что вы придете.

— Вы так любезны, — пробормотала Эмма, снимая свои меха (скорее, своей матери).

— Она надеется, что вы тоже придете, мистер Эпгар. — Джон покраснел и сказал, что сочтет это за честь.

Продемонстрировав мистические говорящие трубы, соединяющие номер с недрами отеля, где находятся слуги и горничные, полковник удалился.

— Ну, вот мы и приехали. — Эмма подошла к окну и посмотрела на площадь, кишащую омнибусами, экипажами, телеграфными столбами и козами (сейчас их прогнали на Восточную Двадцать четвертую улицу).

Огромная надпись на доме напротив призывает всех до единого пить сарсапариллу «Старина Джекоб Томпсон».

Чувствуя себя по-прежнему как на палубе — пол, казалось, ходил подо мной самым невероятным образом, — я сел у камина и начал читать телеграммы, а Джон тем временем комментировал Эмме вид, открывающийся из наших окон.

— Вон там виднеется «Юнион-клуб». Очень приятное здание. Мы все состоим его членами, — сказал Джон. Очевидно, Эпгары ходят стадом по этому острову во всех направлениях.

Однако Эмму гораздо более заинтересовали нищие.

— Почему вы не предпримете что-нибудь?

— Например?

— Ну, император начал бы войну, — засмеялась Эмма, хотя вовсе не собиралась шутить.

— Но ведь у нас только недавно была война.

— Что ж, вам понадобится еще одна. И очень скоро.

Я нашел приглашение на воскресенье от миссис Пзрен Стивенс послушать тенора Марио. Также приглашение быть почетным гостем клуба «Лотос» в любую субботу по моему выбору и сказать несколько слов. Записку от мистера Хартмана, который хотел бы узнать, не заинтересует ли меня лекционное турне. Записку от Уильяма Каллена Брайанта (имя полностью) о том, что он был бы счастлив позавтракать со мной в любой день до 8.30 утра.

Я только что подсчитал на пальцах: старому редактору «Ивнинг пост»— а он до сих пор редактор этой газеты — восемьдесят один год. Все остальные спутники моей нью-йоркской юности уже умерли, остался один Брайант, который еще тогда был самым старым из моих знакомых.

Нашел приветствие моего издателя Даттона, собственноручную записку Ричарда Уотсона Гилдера, редактора «Скрибнере мансли»— в нем я печатаюсь, когда мне нигде не предлагают гонорара повыше; он приглашает встретиться как можно скорее и тоже просит выступить в клубе «Лотос». Не нашел, однако, ничего от Боннера из «Леджер» или от Фрэнка Лэсли, чей ежемесячник платит столько, сколько не платит ни один журнал; я написал обоим, что буду в Нью-Йорке четвертого.