Три страны света - Николай Алексеевич Некрасов Страница 13

Долго смотрела она на окно Каютина, в котором рама была уже вставлена, и слезы ручьями полились из ее глаз…

Полинька оделась довольно тщательно и протянула было руку к часам, но горько усмехнулась и не взяла их.

Было около семи часов вечера, когда она вышла из дому; на улице становилось темно; фонарей еще не зажигали. Полинька шла очень скоро в глубокой задумчивости; брови ее были сдвинуты; она кусала свои розовые губы. Незаметно очутилась она в одной из главных петербургских улиц и проворно взлетела на лестницу огромного дома, на котором среди множества вывесок всех цветов и размеров ярче всех бросалась в глаза исполинская надпись золотыми буквами:

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН И БИБЛИОТЕКА ДЛЯ ЧТЕНИЯ НА ВСЕХ ЯЗЫКАХ

Надпись оканчивалась фамилией владельца с огромным восклицательным знаком, будто сам художник не мог достаточно надивиться своему произведению и добродушно рекомендовал его удивлению других. При входе, у подъезда, и по всей лестнице беспрестанно попадались второстепенные вывески такого же содержания, но без восклицательных знаков; в самом деле, удивляться было уже нечему: на небольшой доске надпись белилами по красному полю и голубая рука с вытянутым указательным пальцем: таковы, были второстепенные вывески.

Добежав до третьего этажа, Полинька дернула за колокольчик… При входе в прихожую ее поразил страшный говор.

— Что, у вас гости? — спросила она у курчавого парня, в синей сибирке, с бородкой.

— Гости, — гордо отвечал артельщик.

— Здесь Надежда Сергеевна?

— Здесь-с.

Сделав несколько шагов коридором, Полинька вошла в небольшую комнату, в которой стояли две детские кроватки, диван и стол с чашками, стаканами и огромным самоваром, величественно пыхтевшим. На диване сидела женщина лет двадцати пяти, которой бледное, болезненное лицо выражало следы долгих и тяжких страданий. На руках ее спал ребенок; крупные слезы, как роса на розовом листке, замерли на его щеках.

Они поздоровались, и Полинька спросила, прислушиваясь к шуму соседней комнаты:

— А что, у вас опять гости?

— Да, — со вздохом отвечала хозяйка. — Ты лучше спроси, — прибавила она с странной улыбкой: — когда у нас их не бывает?.. Разве его дома нет!

И она осторожно положила сонного ребенка в кроватку, потом подошла к другим детям, спавшим в той же комнате, и, оправляя подушки, спросила:

— Ты что-то не весела сегодня? Лицо Полиньки вдруг потемнело.

— Я принесла тебе нерадостные вести, — отвечала она, и глаза ее наполнились слезами.

— Что такое?.. что случилось? — с участием спросила хозяйка.

Полинька вздыхала… Громкий, дружный хохот нескольких голосов, неожиданно раздавшийся в ту минуту из соседней комнаты, заставил всех вздрогнуть. Грудной ребенок заплакал раздирающим голосом; хозяйка побледнела и кинулась успокаивать его.

— Да они детям уснуть не дадут, — заметила Полинька.

Хозяйка не отвечала, но в каждом взгляде ее на дверь выражался печальный упрек.

— Какое горе у тебя, Полинька? — спросила она, желая переменить разговор.

Пересказывая приятельнице свое горе, Полинька долго крепилась; наконец сил у нее не стало: она расплакалась.

— Полно! о чем плакать? вы еще молоды. Ну, что было бы хорошего, если б вы теперь обвенчались? ни у него, ни у тебя ни гроша…

— Да, я знаю, что нельзя!.. — отвечала Полинька, отирая слезы: — а все-таки мне грустно… мало ли что может случиться….

— Одно может случиться, что он разлюбит тебя. Так пусть лучше разлюбит, пока не обвенчались… а то дети…

Надежда Сергеевна тяжело вздохнула.

— О, он меня не разлюбит! — самодовольно отвечала Полинька. — Я пришла к тебе посоветоваться, — продолжала она, приняв важный вид: — не знаешь ли ты, у кого денег взять под залог?

— А тебе разве нужно?

— Да, мне нужно заложить часы и ложки…

— На что? — встревоженно спросила Надежда Сергеевна.

— Да у него нет денег на дорогу. Он хотел остаться здесь на месяц, чтоб заработать, да я подумала: он такой ветреный, пожалуй, опять решимость пройдет… так я лучше хочу дать ему денег…

— Смотри, не скоро опять выкупишь.

— Отчего? я еще больше буду работать, когда он уедет.

— Хорошо, если так, а то бог знает что может случиться.

— Да что же случится!

— Захвораешь.

— И выздоровлю.

— Я бы тебе сама денег дала, — со вздохом сказала Надежда Сергеевна, — да как просить у него…

— Нет, полно, — перебила Полинька, — как можно! тебе самой нужно… у тебя дети! Я за себя не боюсь: я одна…

— У моего мужа есть знакомый, — он еще с ним в компании, — который, говорят, дает деньги.

— Кто он?

— Да он, кажется, теперь здесь…

Хозяйка подошла к двери, и, отняв сбоку занавеску, заглянула в соседнюю комнату.

— Точно здесь, — сказала она, — у него пренеприятное лицо; но муж говорит, что он отличный человек.

Полинька тоже полюбопытствовала заглянуть за занавеску.

В комнате, убранной с безвкусным великолепием, вокруг стола, установленного бутылками, сидело, ходило и лежало человек десять, с красными лицами и сверкающими глазами; они кричали, хохотали, чокались, целовались и пели. Полинька была скромна, но чувство скромности не переходило у ней в щепетильность и чопорность, и она с любопытством рассматривала холостую пирушку, которой не приводилось еще видеть ей ни разу в жизни, и не смущалась тем, что не на всех пирующих были галстуки, а на некоторых не было даже и сюртуков. Прежде всего, бросался в глаза господин, которому высокий рост, широкие плечи, огромный лоснящийся лоб и круглые красные щеки, удачно скрадывавшие своей одутловатостью непомерную величину носа, давали неотъемлемое право на название «видного мужчины». На глаза некоторых он мог назваться даже красавцем. Наряд его поражал пестротой и изысканной роскошью: в его шарфе горел брильянт, оскорблявший своей огромностью всякое чувство приличия, а толстые пальцы его жестких и красных рук усеяны были кольцами и перстнями, столько же безвкусными, сколько и богатыми. Во всю длину груди шла золотая толстая цепь; на животе тоже красовалось золото, в форме разных зверей, птиц и рыб. Его черные, довольно жидкие волосы, с висками, зачесанными к бровям, щедро натерты были фиксатуаром. Походку имел он величавую, а в маленьких, заплывших жиром глазах его выражались самодовольствие и презрительное высокомерие. Говорил он сиплым басом, резко и отрывисто, и хохотал — исключительно собственным шуткам — так, что стекла дрожали. Он беспрестанно обходил с бутылкой гостей, наполнял стаканы, непомерно проливая, и приставал с просьбами пить.

— Что ж, господа! — говорил он с упреком: — никто не пьет! Разорить, что ли, хотите Ивана Тимофеича?.. Ведь я для того