Любовь и смерть. Русская готическая проза - Алексей Константинович Толстой Страница 145

Федор Данилович уехал. Барин сел у окна, вооружился лупой, смотрит на белый забор, как астроном на небо в ожидании прохождения нового светила.

– Вот она! – вскричал барин, вскочив с места. – Эй! Васька, Петр! Одеваться.

Оделся и на улицу, прямо к забору, где стояла незнакомка.

«Она еще тут», – думает барин, прищурившись и подходя к забору. – Что ж это такое? – спросил он сам себя, всматриваясь в лорнет.

Он подошел еще ближе, смотрит: перед ним молодой человек и молоденькая женщина в черном платье стоят как прикованные друг к другу объятием; казалось, поцелуй радостной встречи спаял их уста навек.

– А-а-а! – проговорил барин почти над их ухом.

Они очнулись и с испугом взглянули на барина.

– Ничего, ничего, не пугайтесь, – сказал он, – я только посмотрел, не бельмо ли у меня в глазу.

– Порфирий, пойдем скорей, – проговорила молоденькая женщина, взяв за руку молодого человека, который совершенно обеспамятел, – пойдем, Порфирий!

И они скорыми шагами удалились.

– А-а-а! – повторил барин. – Это очень мило.

В. Олин

Странный бал

В прошлом 1828 году (я уже сказал, что так путешественник начал рассказ свой) – в прошлом 1828 году, вечером, один отставной генерал, человек одинокий, сидел у себя дома. На дворе была глубокая осень, и время, помнится, приближалось уже к Михайловским заморозам[317]. Скука мертвая, да и только! Сидя на своем турецком диване, на котором лежали в головах три постельных подушки, и раскладывав уже несколько раз и на все манеры гранд-пассианс, генерал бросил наконец карты, зевнул, потянулся, поправил на голове колпак и взял книгу. Новая скука! Пробежать несколько страниц не долго и не трудно, и не в этом дело; но читать, когда читать не хочется, но глядеть в книгу, беспрестанно зевая и когда рябится в глазах не потому, чтобы хотелось спать, но потому, что или книга скучна, или просто, как я уже сказал, читать не хочется, – какое ужасное положение для читающего! Не знаю, как вы, а я испытал это несколько раз и поэтому, признаюсь вам, я почти всегда с содроганием принимаюсь за всякую новую книгу.

Что делать? чем заняться? Гранд-пассианс уже наскучил, книга не читается, лежать не лежится. Генерал для рассеяния спросил трубку; но и тут опять горе! Выкурив перед этим уже несколько трубок, он почувствовал от этой последней тошноту; позвонил в колокольчик, спросил стакан холодной воды, чтобы освежить желудок, – пить не хочется! Беда, да и только! Одним словом, какое-то враждебное влияние, казалось, окружало его и над ним тяготело.

Прошедшись несколько раз взад и вперед по комнате, генерал снова позвонил в колокольчик.

– Иван! – сказал он вошедшему слуге, – выдь на двор и погляди, какова погода; да смотри, не ветрено ли? Все будет по крайней мере не так душно, как здесь, – продолжал он по уходе слуги и, снявши с головы колпак, повесил его на статуйку Медицейской Венеры[318], стоявшей у него на подзеркальном столике.

Слуга возвратился с ответом.

– Ну, так дай же мне поскорее одеться, – сказал генерал, – я хочу немного освежить себя воздухом. Мертвая скука!

Казалось, что какая-то таинственная сила невольно увлекала генерала на улицу.

Накинув на себя шинель и нахлобучив фуражку, генерал взял трость и пошел прогуляться. На дворе было уже часов около десяти.

Взявши дорогу, без цели и без намерения, по набережной Фонтанки и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом. Ночь была тихая, но темная: порою выплывал из-за туч месяц, сребря фантастические края их или рассыпая перламутровый блеск по дымчатому их руну, и снова застилался тучами. Генерал шел, шел, шел, все прямо по набережной, и наконец поворотив на Чернышев мост[319], к переулку, ведущему к Гостиному двору, пошел другою стороною Фонтанки, пробираясь уже домой. Время приближалось к двенадцати часам, стук экипажей уже изредка прерывал безмолвие ночи; свету в окнах большей части домов уже не было, пешеходы начали встречаться реже и реже, многие из фонарей уже догорали, и самые даже наши гостеприимные Фрины[320] (прибавил, улыбнувшись, путешественник) молились уже дома перед лампадкою.

Ночь в столице поучительна для наблюдателя…

Вдруг, неожиданно, попадается генералу навстречу знакомец его, Вельский, молодой образованный человек. Он был закутан в широкий гишпанский плащ; на голове у него надета была шляпа также с широкими полями, подобная тем, какие носят в Англии квакеры[321], или, лучше сказать, она скорее походила бы на погребальную, если бы только тулья ее имела форму полусферическую, а не просто обыкновенную.

– Куда, любезнейший? – спросил генерал Вельского, подавая ему руку и остановившись с ним под фонарем на тротуаре набережной.

– В гости, – отвечал Вельский. – А вы, генерал, куда и откуда? Верно, из гостей, из театра или также в гости?

– Нет, – отвечал генерал, – просто прохаживался и возвращаюсь теперь домой.

– Но эти часы, – возразил, улыбнувшись, Вельский, – кажется, не пора для прогулки без цели. Верно, какое-нибудь пленительное rendez-vous[322], генерал… впрочем, быть может, и весьма благоразумное… русый локон – прелестная, стройная ножка, как у подруги первого человека… или голубые глазки, озаренные каким-нибудь из блистающих теперь созвездий… Ха-ха-ха! Это, право, поэзия!.. Да и какая ж еще? Романтическая, генерал!

– Ах ты, повеса! Вечно шутки да шутки!.. Совсем нет, любезнейший! ты ошибаешься: какая-то мертвая скука – хандра не хандра…

– Верно, сплин? – прервал Вельский.

– Не знаю.

– Далее, генерал?

– Выгнала меня из дому. Вот я и пошел прогуляться; и теперь, освежившись воздухом, чувствую, что мне стало гораздо лучше, однако ж еще не совсем.

– Долго ли вы гуляли?

– Да так, часов около двух.

– И вы не устали?

– Нимало.

– Прекрасно! И вы не хотите спать?

– Нисколько.

– Прекрасно. И вы говорите, что вам все еще скучно?

– Да.

– Прекрасно!

– Что за гиль ты городишь, любезнейший? Я, право, не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– Видите ли вы этот дом? – спросил Вельский и, вынув из-под плаща левую руку, на которой надета была белая лайковая перчатка – обыкновенная бальная принадлежность молодого человека, указывал на одно здание с прекрасным подъездом, у которого горели два кулибинских фонаря, или кенкета[323], отражая свет на мостовую. – Вот этот самый, – продолжал он, – который изнутри освещен так великолепно и мило?..

Генерал обернулся и в нескольких от себя шагах, в стороне, увидал в самом деле прекрасно освещенный дом, мимо которого, в своей задумчивости, прошел он без всякого внимания. У подъезда стояло несколько экипажей; в окнах третьего этажа горело множество свеч, и если бы кто-нибудь в это время, с противоположной стороны набережной, взглянул на это