Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич Страница 2

 Жалкие, типичные сахалинские поселья.

 Дома для "правов", построенные только для того, чтобы иметь право получить крестьянство, брошенные, разоренные, полуразрушившиеся.

 И здесь ни звука. То же вечное молчание.

 - Да есть ли живой человек?

 В двух-трех домах еще живут. Остальные - пустые.

 - Ну, что? Как живете?

 - Какая уж жизнь? Маемся.

 - Садите, сеете что?

 - Что здесь растет! Одна картошка, да и то с грехом пополам.

 Живут молча, угрюмо, каждый уйдя, замкнувшись в себя, тоскливо выжидая, когда кончится срок поселенья, можно будет получить крестьянство и уйти "на материк".

 Дальше, дальше от этой безотрадной стороны.

 Тараторят, заливаются, стонут звонки под дугой.

 Тройка низкорослых, приземистых, коренастых, крепких, выносливых, быстрых сахалинских лошадей с горки на горку, из пади в падь, несет нас вдоль острова к югу.

 - Вот здесь застрелили Казеева (один из убийц Арцимовичей), - показывает вам ямщик. - Здесь в пургу занесло снегом женщину с ребенком... Сюда я аномедни возил доктора - поселенца с дерева снимали... Повесился... Здесь в прошлом году зарезали поселенца Лаврова...

 Обычная сахалинская дорога.

 Картина природы меняется.

 Безотрадная северная сахалинская сосна и ель уступают место веселой, приветливой лиственнице, начинающей уже покрываться своей мягкою, нежною, пахучею хвоей. Кое-где попадется невысокий кедр.

 Забелели местами березовые рощицы. Березы еще не собираются распускаться, но их беленькие стволы так весело, нарядно, чистенько выглядят после суровой темно-зеленой одежды хвойного леса.

 Ива, гибкая и плакучая, наклонилась над речкой, словно хочет рассмотреть что-то в ее быстрых струях.

 По оврагам еще лежит снег, а по холмам, где пригревает солнышко, уж пышно распустился лопух.

 И горы пошли более пологие и пади шире.

 Это уж не ущелья, не огромные трещины среди гор, а равнины, от которых веет простором.

 И поселенья встречаются все крупнее и крупнее. Величиной в хорошее торговое село.

 И чаще на вопрос: "ну, как живете?" - слышится ответ:

 - Живем кое-как. Лето только больно коротенько.

 По пути попадаются волы, запряженные в плуг.

 В каждом селенье найдете двоих, троих, а то и больше, зажиточных хозяев.

 Это Тымовский округ, - картина среднего Сахалина.

 Дальше начинается тундра, - "трунда", как ее зовут сахалинцы.

 Колеса вязнут, еле ворочаются в торфяной массе.

 Ямщик слез и идет рядом, чтобы легче было лошадям.

 Двигаемся еле-еле. От лошадей валит пар.

 Пахнет вереском. От его удушливого, тяжелого запаха, похожего на запах кипариса, начинает болеть голова.

 Вся тундра сплошь покрыта его красными кустиками. Словно кровь запеклась.

 Тундра и тайга. И снова ни звука. Только дятел простучит да кукушка прокукует вдали.

 Тоска, ноющая, щемящая, забирается в душу. Чем-то безотрадным веет кругом.

 И не верится даже, что где-то на свете есть Италия, голубое небо, горячее солнце, что есть на свете и песня и смех... И все, что приходилось видеть раньше, - все это кажется таким далеким, словно происходило где-то на другой планете, - кажется сном, невероятным, несбыточным.

 Океан тундры и тайги. И в этом океане, как крошечные островки, - кусочки твердой земли. На этих островках прилепились было поселья. Люди попробовали жить, побороться, - не смогли и ушли.

 Унылые, брошенные поселья. Так до Онора.

 А дальше уж совсем идет топь, трясина, по которой еще проезжают на собаках зимой и нет возможности пробраться летом...

 За этой полосой начинается Корсаковский округ, - южный Сахалин.

 Разнообразие лиственных древесных пород. Климат сравнительно мягче.

 Здесь все же легче дышится, живется.

 Если вы взглянете на подобную карту, весь юг Сахалина испещрен черными точками, - все поселья. Здесь все-таки можно стать ногой на твердую почву.

 Здесь труд тяжелый - немножко окупается.

 Здесь уж ранняя весна.

 Тянут вереницами на север красавцы-лебеди.

 Белая полоса тянется по морю версты на две от берега, словно молочная река, - идет, трется в водорослях, и мечет икру сельдь.

 Птицы свистят и перекликаются в тайге.

 Здесь все-таки жизнь, все-таки солнце, все-таки свет.

 Вот вам картины Сахалина.

 Здесь воздух напоен тяжелыми вздохами. Здесь в ночном крике птицы чудится стон. Здесь много пролито крови этими несчастными, которые режут друг друга из-за грошей.

 Здесь что ни уголок - то страшное воспоминание.

 Здесь все дышит страданьем. Здесь много было преступленья и труда.

 Здесь все нужно взять с боя. Сахалинская почва ничего не родит, если на нее не капнут пот и слеза.

 В глубине Сахалина таится много богатств. Могучие пласты каменного угля. Есть нефть. Должно быть железо. Говорят, есть и золото.

 Но Сахалин ревниво бережет свои богатства, крепко зажал их и держит.

 Он прекратит ваш путь непроходимой тайгой, он утопит вас в трясине своих тундр. Железом и огнем приходится здесь пробивать себе путь человеку, потом, кровью и слезами сдабривать почву, половину жизни отдавать на то, чтоб другую половину прожить хоть чуть-чуть сносно.

 Вот что такое этот остров-тюрьма.

 Природа создала его в минуту злобы, когда ей захотелось создать именно тюрьму, а не что-нибудь другое.

 Трудно представить себе лучшие тюремные стены, чем Татарский и Лаперузов проливы.

 Правда, бегают и через тот и через другой. Но разве есть на свете такая тюремная стена, через которую не перешагнул бы человек, ставящий волю выше жизни!

 Однако, природа была слишком жестока, создавая этот остров-тюрьму.

 Идти в ясную погоду по берегу постылого острова и ясно видеть через пролив противоположный берег, который дразнит и манит, уходя вдаль своими голубоватыми очертаниями!

 Сознавать, что это так близко и так недостижимо.

 Какую муку создала сама природа! 

Первые впечатления

 Первое впечатление всегда самое сильное.

 И, конечно, я никогда не забуду минуты, когда я ранним утром, на зыбком, с бока на бок переваливающемся паровом катере, подъезжал к пристани Корсаковского поста.

 На берегу копошились люди.

 Еще несколько шагов, - и я погружаюсь в это море, которое мне так страстно, так мучительно хочется знать.

 Море чего?

 Странное дело, от двух впечатлений я никак не мог отделаться в течение трех с половиной месяцев, которые я провел среди тюремной обстановки. Два впечатления давили, гнули, свинцом лежали на душе. Давят и гнетут еще и теперь.

 Одно из них касается, собственно, самого пути до Сахалина.

 Я никак не мог отделаться от этого сравнения. Наш пароход, везший каторжников из Одессы, казался мне огромной баржой, какие обыкновенно употребляются