Мать - Богдан Сильвестрович Лепкий Страница 2

спрашивают, кто в нем поселился. Вокруг могилы растут высокая трава и благоухающие цветы; они только теперь поднимают свои мелкие головки, стоптанные за день во время похорон. А вниз, вниз, на самую землю летит ветер и гладит свежую могилу своим холодным крылом и обнимает ее и говорит: «Не бойся!» Затем летит, бросается вокруг, собирает благовония с росой и обливает ими свежую, непоросшую могилу. Не бойся!

В полночь, когда куры в селе запели, над той могилой поднялось облачко. Бледное, маленькое. Такое, как над водой иногда летает. Ветер подбежал, поднял его на крыльях и поставил на ноги. Покачалась оно, словно от бессилия, и стало. На голове рантух[2], в руках свеча из ярового воска, руки крест-накрест. Все из облака.

Глянула луна — и спряталась. Сорвалась сова, открыла глаза и, ударяя широкими тяжелыми крыльями, полетела в леса.

Облачко тронулось с места. Серебром светился рантух, белела погашенная свеча в руках, а руки держались крест-накрест. Куда оно летело, там трава к земле пригибалась, деревья разгибали свои ветви, листьями дрожали — уступали дорогу. Летело над полями — колосья волновало без шума.

Вошло в деревню.

Перед церковью остановилось на минуту, наверное, промолвило молитву и пошло дальше.

У стражников волосы дыбом встали и, хотя не видели ничего, дрожали всем телом и крестились, чтобы страх отогнать.

Сквозь запертые ворота перешло, как луч лунного света, не открывало их, чтобы не скрипеть.

Вошло.

Верный пес, спавший у порога, узнал свою хозяйку. Сорвался, с радости заскулил весело и бросился к ней. Но зря. Она не погладила его, как прежде, не похвалила его верности собачьей, не посмотрела даже на него. Он хотел прикоснуться к ее одежде, поластиться хотел — не смог. Перед ним ничего не было. И собака заскулила тревожно, шерсть вздыбила и, поднимая голову на луну, стала выть.

Она вошла в дом. Вошла тихо, незаметно, опять как лунные лучи, сквозь окно продирающиеся в комнату. Все спали — сном твердым, спокойным. Двое детей старших на скамье, самый маленький в колыбели, отец на постели, из которой недавно ее забрали и положили в гроб.

Под потолком вокруг стен висели образы святых, словно стражи спящих. В лунном свете виднелись их глаза, смотревшие на нее и словно спрашивающие, зачем пришла.

Она подошла к своим двум старшим на скамье. Они спали, подобрав под головы руки, потому что подушек не было.

— Бедные вы! — сказала. — Рано придется вам испытать человеческое горе, холопскую скорбь. Рано ваши руки утомятся от работы, попухнут ноги от усталости. Рано! Жаль мне вас, дети, да чем же я помогу? Не в моих силах. Но не ужасайтесь, вы мои, и я буду с вами!

И она наклонилась над их устами-кораллами и оставила на них свой воздушный поцелуй.

Они шевельнулись сквозь сон. Вздрогнули раз, другой, хотели встать, пробудиться — зря. Вздохнули только и дальше улыбались сладко во сне милому явлению.

Белая тень повернулась, мелькнула по хате и остановилась над ребенком в колыбели.

— Как же тебе твердо, мой ты маленький, как тебе твердо! Горькая же твоя судьба сиротская, горенькая! Такой маленький и такой бессильный, как птенчик, кто тебя защитит? Жесткие у людей руки, лживые руки. Сломают тебя, как былинку, бедный мой. А сердца их еще тверже рук. Горе тебе!

И наклонилась над колыбелью ребенка, расцепив закостеневшие руки, поправила младенцу постель, чтобы твердо не было и чтобы не давило ее ягодке маленькой.

А он, бедный сиротка, ручки протянул к ней и устами, как двумя лепесточками розы, затрепетал:

— Возьми меня к себе, возьми! Не дай меня на растерзание мачехе злой, не дай!

— Не дам, дитятко! — ответила белая тень и подошла к постели.

Василь спал, храпя сквозь сон, и улыбался двум широким нивам, и наемного работника кормил, и торг на сеножатку добивал.

Не сказала ему ни слова, только вгляделась в его лицо своими побелевшими глазами так сильно, что он не выдержал.

— Не отдам! — сказал сквозь сон. — Нет, не отдам! Не бойся, Гандзя, не дам я издеваться над ребенком никому, не позволю ему обиды сделать. А Гапку я не возьму, потому что она злая.

Она же повторно взглянула на него таким сердечным и искренней благодарностью полным, взглядом что у него сердце от боли защемило, и он приподнял веки. Глянул по хате — ничего не было. Глаза протер — нет, ничего нет. Только луна в окно заглядывает и сверчок чирикает в углу. Во дворе пес воет.

— Свят, свят, свят! — говорил, крестясь, Василь. — Я бы поклялся, что здесь Гандзя была.

На следующий день встретился Василь со своим сватом у колодца. Поили лошадей.

— Слава Богу!

— Навеки слава!

— А где там! Тпр-р-ру, Кара! Куда лезешь, Гнеда? Эй, к воде… Ну что там слышно?

— Да ничего. А что ж? Беда, и все.

— А скучно вам, кум?

— Понятное дело, что скучно.

— И что же теперь делать?

— Как Бог даст… Куда лезешь, Гнеда?

После такого официального вступления приступили к сути.

— Ну как, Василь?

— Да никак. А что?

— Возьмете Гапку?

— Пускай ее берут другие.

— Не говорите так, Василь! Пожалуйста! Пара быков, сундук, две коровы, а поля, как поля у пана. Ну, так что? Возьмете?

— Не мне ее брать.

— Почему?

— Потому что! — с нажимом ответил Василь и, напоив коней, повернул домой.

©Богдан Лепкий

Примечания

1

Иначе Великая панихида — расширенная панихида с поминовением всех усопших христиан, не только новопреставленного. — Здесь и далее прим. книгодела.

2

Головной убор замужней женщины — тонкий платок до 3 м длиной, которым оборачивают каптур — вышитую шапочку с плоским верхом, завязывая бант на затылке (зап.-укр. диалект).