Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер Страница 23

– В кино что угодно подстроить можно, – язвительно сказал дед, – меня в кино сними, так я со стульчака на колокольню прыгну. А артист твой на жулера картежного похож. Я когда на пароходе служил, компании «Кавказ и Меркурий», так там пассажиры, помню, жулера били одного – вот точка в точку твой артист.

Зевнув, дед потянулся к топке и ложкой захватил уголек – прикурить самокрутку. У него были темные широкие ладони, костистые скрюченные пальцы; по рукам видно было, что всю жизнь он работал. Чувствовалась в них скрытая сила, и казались они моложе лица со старческим румянцем, с тусклыми глазами, подернутыми дымчатой пленкой старости.

Я отложил открытку с артистом в сторону, чтобы на досуге обдумать, как с ней поступить. Но потом она где-то завалялась, и я уже не искал ее. Живые люди были интереснее.

Хоть редко кто ходил по дороге мимо сада, но уж кто ходил – обязательно навещал деда Зыбина. Все его знали.

Чаще других посещал деда пастух – полный пожилой человек с добрым обветренным лицом.

Он садился на скамейку рядом и говорил:

– Все сидишь, старина, все посиживаешь, портки просиживаешь.

– Чего ж мне не сидеть, – ухмыляясь, отвечал дед, – мое стадо смирное, не разбредется, – и легким движением руки показывал на сад, на яблони. – А твое-то стадо все растет, скоро второго подпаска заводить придется, а то не управишься.

– Растет помаленьку, – говорил пастух, вынимая из кармана потертого брезентового плаща самодельную трубочку.

– Принеси-ка жару, малец, – обращался он ко мне.

И я шел в сторожку и на вьюшке приносил уголек из плиты. Пастух спокойно брал уголек красными пальцами, не спеша прикуривал трубочку, а я удивлялся, как он не выронит уголь, – ведь горячо же.

– Где ночевал нонче? – спрашивал его дед.

– И не спрашивай, у Миляевых ночевал. Плохо кормят, каждый кусок у рта стерегут.

– Вот тебе и богатые, – ухмыляясь, говорил дед. – Небось Зыбины бедны-бедны, а пастуха голодным не отпустят.

– Так уж и есть, – задумчиво говорил пастух, – чем богаче, тем жаднее, чем жаднее, тем богаче.

А как-то раз с хорошей крашеной телеги спрыгнул сухощавый мужчина; одет он был по-городскому, но все же чувствовалось, что сам не городской, а деревенский.

– Ну, как живешь, старик, хозяйствуешь? – небрежно сказал он, садясь рядом с дедом.

– Хозяйствую, – как бы нехотя ответил дед.

– Что-то хилеет сад, погляжу я, хилеет, – сокрушенно качая головой, произнес приезжий; в голосе его, однако, сожаления не слышалось.

– С чего ему хилеть-то? – сердито ответил дед.

– Руки крепкой нету – вот с чего, – проговорил незнакомец и замолчал.

Вскоре он сел в телегу, хлестнул сытую серую кобылу и уехал не оглядываясь.

После дед мне рассказал, что это был Богданов, самый богатый мужик из ближней деревни. Он хотел арендовать этот сад, да дело не выгорело, вот и злится.

– «Руки крепкой нет», – передразнил его дед Зыбин. – Дай ему в руки – так зажмет, не вырвешься.

– Он кулак, дедушка, значит? – спросил я.

– Кулак и есть, – ответил дед.

Однажды в субботу на дороге показались двое – мужчина и женщина. Мужчина нес на спине огромный мешок, женщина вела мужчину за руку. Он шел как-то странно – так ходят по льду, боясь поскользнуться, или по бревну через ручей, боясь упасть.

– Это Прохоров идет, на ярмарку, верно. Завтра ярмарка в Щеглове.

– Отчего же он так идет? – спросил я деда.

– Он слепой, глаз лишился, – ответил дед.

– А ведет его кто?

– Жена ведет, кому еще…

Слепой со своей вожатой приблизились к калитке, дед поздоровался с ними и – это был у него знак высшего уважения – сам растворил створки калитки. Гости сели на скамью, а дед пошел в кладовушку выбрать для них яблок.

Женщина, спутница Прохорова, была молода, миловидна. Не помню уж, что на ней было надето, но помнится мне, что в ее неяркой простой одежде сквозила какая-то особенная, милая аккуратность и чистота. Слепой же вовсе не походил на тех слепых, которых мне приходилось видеть у паперти Никольской церкви в покинутом мною городке. В этом человеке не было никакой приниженности, держался он прямо; не было в его лице той навеки застывшей растерянности, того тоскливого недоумения, которые часто можно видеть на лицах слепых. Одет он был тоже аккуратно: старая гимнастерка была подштопана, выглажена, сапоги начищены. Человек этот вызывал сочувствие, но не жалость.

– Как вы такой тяжелый мешок несете, дяденька? – спросил я у него.

– Он не тяжелый. Он большой только такой, а весу в нем мало, подыми-ка, попробуй, – слегка улыбаясь, ответил мне Прохоров.

Я взял мешок, лежавший на лавке. Действительно, он был не тяжел.

В это время пришел дед, принес в решете несколько краснобоких, отборных яблок и подал их женщине. Та, поблагодарив, сказала, что она с мужем съест их дорогой, когда захочется пить.

– Давно тебя не видать было, – сказал дед Прохорову. – А в мешке что?

– Это проволочные поделки в нем, – ответил слепой, обращаясь и к деду, и ко мне, – тарелки для хлеба.

Слепой развязал мешок, вынул оттуда красиво сплетенную из проволоки корзину, потом подставку для утюга, потом какое-то приспособление на манер мышеловки.

– Это вы сами делаете? – удивленно спросил я.

– Сам делаю, – ответил тот, оборачиваясь к деду. – Сам делаю, выучился по книжке. Вот ее, – он кивнул в сторону жены, – книжку читать заставлял себе – и выучился. – В голосе его прозвучала гордость.

– А капканчики для чего? – спросил я.

– Для кротов, – ответил за Прохорова дед Зыбин. – Он, жабий хвост, в деревне своей всех кротов вывел.

– Это дело нужное, урожай сберегаю людям, – задумчиво и серьезно проговорил Прохоров.

– Вот, учись у него, – обратился ко мне дед, – человек в беде не пропадет, была бы смекалка.

– Дяденька, а как же вы… ведь вы не видите? – спросил я и покраснел: стало неловко, вдруг он обидится.

Но Прохоров спокойно ответил:

– А вот выходит, что вижу. Крот слепой – и я слепой, да у крота ума нет, а у меня – ум, вот моя и берет. Крот – он крот и есть, а я человек…

Вскоре он взвалил на плечо огромный свой мешок, женщина взяла его за руку, и, попрощавшись, они ушли.

На минуту я закрыл глаза, с силой сжал веки – хотел узнать, что видит, что чувствует слепой. Но мне стало стыдно представлять себя на месте слепого, да и не было полной тьмы за сжатыми веками, только синие и лиловые круги шевелились над