Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв Страница 26

глубоко и вкусно курил трубку и как до всего, чем был заставлен стол Ирены: бронзовый писающий мальчик, деревянный грачонок, плюшевая обезьянка, зацепившаяся хвостом за ветку пальмы, – по нескольку раз дотрагивался мундштуком трубки с таким нежным ожидающим вниманием, будто грачонок или обезьянка были живые. Я снова подумал, что он смело мог быть отцом Ирены: ему здорово подходила фамилия Лозинский – как, например, мне моя, а Волобую – его! Я не уследил, когда он взял с подоконника какую-то толстую новую книгу, – они там лежали двумя прибранными стопками, сложенные, наверно, Иреной. Он читал ее минут десять, раскрыв на середине, и вдруг спросил у нас с Вераванной, что такое свет горний. Вопрос был неожиданный и странный, и мы молчали.

– Это, – сказал он нам сквозь дым, – то, чего нет у автора вот этой книги. Да и как он может написать что-нибудь дельное, если не касается по неведению двух таких великих стихий, как краски и запахи! Разве ему известно, к примеру, что свежесрезанная и очищенная от коры ореховая палка пахнет арбузом, настоящим хохлацким кавуном, а третья бутылка шампанского – конским копытом!

– Позвольте, – оторопело выпрямилась Вераванна, – почему это третья бутылка шампанского так… так идиотски у вас пахнет?

– Потому, уважаемая, что вторая еще пьется с наслаждением, – проникновенно сказал старик, и мне показалось, что он на секунду зажмурился.

– Но отчего же конским копытом? Кто это знает, как оно пахнет?

Вераванна не моргая поочередно оглядывалась то на старика, то на меня.

– В том-то и всё дело! Писатель обязан совершенно точно знать, чем и что в жизни пахнет. Для этого надо обладать хорошим обонянием, а не только носом!

Старик кинул на подоконник книгу и встал из-за стола. Он ушел, как и появился, – в сизом дымном ореоле, небрежно притворив за собой дверь. Я почтительно спросил у Верыванны, кто этот человек, и она сухо ответила, что он бывший художник. Она не пожелала объяснить мне, почему он «бывший», будучи живым. Она считала, что этот вопрос мне следовало задать лично ему, старику, и мы замолчали…

В этот день, вечером, дома у меня горело тринадцать свечей. На них лучше всего было смотреть издали, из коридора, – оттуда пламя свечей виделось торжественней, потому что подставки под ними притушенно мерцали тогда каким-то таинственным древним сиянием. Свет свечей вызывал тихую сожалеющую грусть и потребность в опрятности: при нем почему-то нельзя было оставить в углу комнаты щетку, а в пепельнице – окурки, и тянуло к несуетной работе по дому, и хотелось ступать неслышно для самого себя. Я переставил на новое место раскладушку – подальше от секретера, переместил радиоприемник и перевесил поближе к окну и свечкам единственную у меня картину – литографию врубелевского «Демона». Комната стала знакомо-чужой, будто я во второй раз пришел к кому-то в гости, но застал там лишь самого себя. Я сварил кофе и включил радиоприемник. По нашему «Маяку» под старинную рязанскую молодайку пела Зыкина, по «Би-би-си» ярились битлсы, а Варшава передавала то, что мне было нужно, – полонез Огиньского, «Афинские развалины» и «Танец маленьких лебедей». Мне не приводилось бывать на Кавказе, например, в Кисловодске, и я стал думать о нем, как о вознесенном на скалу давно полуразрушенном городе-замке, – розово-светлом, повитом плющом. Там не бывает закатов солнца, и люди носят белые одежды. Я перенес туда на скалу Бахчисарайский фонтан, развалины дворца хана Гирея и башню Тамары, – поэтичнее этого я ничего не помнил из книг о Кавказе, что годилось бы к перемещению. Я собирался мысленно спросить у Ирены, хорошо ли ей там сейчас после всего, что мною проделано для Кисловодска, но музыка прекратилась, и я услышал короткие торопливые звонки в коридоре. Ко мне редко кто заходил, и то, что я тогда подумал: «А почему бы ей не послать мне телеграмму?!» – было схоже с тем ударом на мосту: моя комната озарилась для меня сияющей вспышкой, и я побежал к входной двери. Звонили, наверно, давно и веряще в то, что я дома, потому что звонки были прерывисто-множественные, как сигналы бедствия. Я распахнул дверь. За нею стояли трое – чистенький щупленький лейтенант милиции, пожилой осанистый мужчина в кожаном картузе и женщина в квадратных очках. Она спросила, «чего я не открываю», и я извинился и отступил в коридор.

– Стоим, стоим, а он хоть бы чего!

Это опять сказала женщина, и я снова извинился. Лейтенант вскинул руку к козырьку фуражки и назвался участковым Пёнушкиным. У него хорошо это получилось – и ловкий взмах руки, и четкий пристук каблуков, и с удовольствием произнесенное слово «участковый». Он был белесый и синеглазый, и его, видно, распирала какая-то веселая и посторонняя от всех нас причина: иначе ему едва ли бы понадобилось здороваться со мной за руку, когда я назвал свою фамилию, и этим разрушать мое подозрение о недоброй цели своего визита с понятыми. Он сказал, глянув на своих спутников, что на меня вот поступила жалоба от общественности дома, но тон его голоса не грозил мне бедой, и я открыл перед ним дверь в комнату, а у тех двоих спросил, угодно ли им войти тоже.

– Пускай заходят, – сказал участковый, и я пропустил их мимо себя. В комнате по-прежнему горели свечи, и свет их был тепел и ласков. Пёнушкин снял фуражку и прошел к окну, где стояли оба мои стула. Общественников я усадил на раскладушку: мне не захотелось предлагать кому-нибудь из них второй стул, потому что на нем я решил сидеть сам.

– Так вот, товарищ Кержун, жалоба на вас поступила, – сказал Пёнушкин, косясь на свечи.

Мы сидели с ним лицом к лицу, чуть не соприкасаясь коленями. Я сказал ему, что весьма сожалею, и спросил у общественников, удобно ли они там устроились. Женщина сердито что-то проговорила, и я поблагодарил ее, а участковому снова выразил свое сожаление.

– Вы не могли бы изложить существо жалобы? – сказал я.

– Давай, Птушкина, – кивнул он женщине, – в чем у вас дело?

– Он и сам знает, в чем, – сказала она. – Мы ведем на территории своего двора борьбу с пьяницами, а он вмешивается, срывает! Было это или нет?

– Это вы насчет рабочих со стройки? – спросил я.

– Не рабочих, а пьяниц, – выкрикнула Птушкина и поднялась с