Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв Страница 28

По пути домой я купил бутылку шампанского, халу, ливерную колбасу и шоколад «Аленка». Я давно не ездил на «Росинанте», он запылился и отчего-то присел на задние колёса, будто готовился к прыжку. Я обтер его, подкачал камеры и поехал на рынок за фруктами, – мало ли что могло там оказаться? Но рынок уже иссяк, фруктов никаких не было, и я купил два стакана тыквенных семечек, – раз ты сам что-нибудь любишь, то почему другой не должен любить то же самое! Звонить я поехал к той своей будке у моста: меня никто не смог бы убедить в том, что это – несчастная для меня будка. Наоборот. У реки, возле моста, каждый на единолично-собственном клочке земли, упрямой шеренгой стояли удильщики. Они ловили тут на дикуна, но сырть, охотно бравшая его, воняла клоакой и нефтью. Я отрадно подумал о своем озере, о бабке Звукарихе, и хотелось, чтобы Ирена тоже приучилась когда-нибудь удить…

Будка была стыдно запакощена внутри всевозможными срамными рисунками и безграмотными надписями. И от этого, и еще по другим, смутным для меня самого причинам, я не захотел звонить Ирене двумя копейками, а гривенника не оказалось. Возможно, тут всё дело во мне самом, а не в тех кассиршах и продавцах различных магазинов, где я пытался иногда выменять нужную, срочную двухкопеечную монету, – я никогда не получал ее, если издали не оценивал, способны ли тот продавец и кассирша вообще оказать услугу, и это всегда оборачивалось для меня трудным, почти неразрешимым усилием. На этот раз дело было проще, – мне требовался гривенник, а не две копейки, но и его я заполучил лишь с третьей униженной попытки. Уже с ним, с гривенником, по пути к своей будке я подумал, что Ирена, например, не сможет отказать в помощи человеку. И я тоже не откажу. И бабка Звукариха. И Борис Рафаилович. И тетя Маня. И тот рыжий владелец «Запорожца». И наш директор Дибров. И «бывший» художник-старик, что назвал Ирену Аришей… А вот Вераванна – откажет. И Волобуй тоже. И Птушкина с Дерябиным откажут. И черт-те сколько их еще, безымянных и нам неведомых, которые откажут! Я так и не решил, как поступят Вениамин Григорьевич Владыкин и участковый Пёнушкин. Они – откажут? Или нет?

По тому, как Ирена поспешно, четко и приветливо сказала мне «здравствуйте, Владимир Юрьевич», я понял, что там в квартире есть кто-то чужой, кому не надо знать, кто звонит.

– Я, наверно, тот художник-старик, что оставил тебе под стеклом записку? – спросил я.

– Да-да, – засмеялась она. – Я нашла вашу записку, Владимир Юрьевич. Спасибо, что надумали позвонить. Как здоровье Анны Трофимовны?

– Толстеет неизвестно с чего, – сказал я.

– Передайте ей, пожалуйста, мое почтение, – сказала Ирена. Она говорила весело, почти озорно и совсем безопасно.

– У тебя сидит эта вальяжная ступа? – спросил я о Вереванне.

– Да-да.

– Я ее терпеть не могу! – сказал я.

– То же самое и там, – ответила Ирена. – Погода одинаковая, только в Кисловодске еще жарче. И устойчивей.

– Она сказала, что я дурак и самовлюбленный пижон, – пожаловался я.

– Эту новость я уже слышала, Владимир Юрьевич… Очень прискорбно, конечно.

– Я хочу тебя видеть, – сказал я.

– Непременно, Владимир Юрьевич. Звоните иногда.

– Через час, ладно? – сказал я.

– Да-да. Не забудьте поклониться от меня Анне Трофимовне.

– Гони скорей эту корову вон! – посоветовал я.

– Вы очень добры, Владимир Юрьевич… До свидания, – сказала Ирена.

Я оставил «Росинанта» под каштаном возле телефонной будки, а сам спустился к реке, но больше минуты не смог пробыть там, потому что отрешенная, безучастная занятость рыбаков показалась мне непонятной, дикой и просто противоестественной в том тревожном, что было вокруг, – стремительно текущая куда-то река, беспокойно-недобрый крик городских чаек, белесое и низкое городское небо с пожарно рдеющим на нем городским предзакатным солнцем. Я вернулся к «Росинанту» и сел на заднее сиденье: там можно было вообразить, что ты находишься не в своей, а в чужой машине; что через час ты не сам поедешь на ней куда-то, но что тебя повезут друзья; что тебя совсем-совсем ничего не тревожит, что всё обстоит благополучно и надолго надежно… Ровно через час я позвонил Ирене снова и не узнал ее голоса, – он был какой-то намученно-уклончивый и потерянно-тусклый. Она посторонне осведомилась, как я себя чувствую, и я поблагодарил.

– На работе всё в порядке?

– Всё, – сказал я.

– Ну и отлично.

– Я купил тыквенные зёрна, – сказал я.

– Что?

– Белые семечки, говорю, купил. Два стакана…

– А, это вкусно…

– Ну вот видишь! – сказал я.

Мы помолчали, и в трубке я слышал ее дыхание.

– Меня, наверно, прогонят с работы, – сказал я и объяснил, почему. Она долго медлила, потом трудно спросила, где я нахожусь и со мной ли «Позднее признание». Мы условились встретиться на том самом месте, где расстались накануне ее отъезда в Кисловодск, – почти за городом. По дороге туда я заехал в издательство и взял дневник Элкиной. Наше овсяное поле было уже сизым, спело-шафранным, легким и шумным, и на щербатых головках полинявших васильков одиночно ютились подсыхавшие к исходу лета шмели. Ирена приехала в автобусе. На ней было то самое черное полудетское домашнее платье, и прошла она к «Росинанту» по кювету, – убедненная и жалкая, как тогда…

У ручья в лесу, где под Вераванной когда-то пел круг, в кустах ольхи и краснотала уже копились предвечерние тени. Было тихо и по-августовски свежо. Ирена сидела надломленно-беспомощная, прикрыв зачем-то ладонями тыквенные зёрна, которые я еще на дороге близ города насыпал ей в подол платья. На нее было трудно смотреть, и я сказал, что мы уедем отсюда в ту же секунду, как только она скажет об этом. Она, как заводной кукленок, кивнула головой и зябко поежилась, вдавливаясь в сиденье. Я снял с себя свитер и набросил его ей