Бетон - Томас Бернхард Страница 33

мы высадили молодую Хердтль. Мне не следовало этого говорить, ведь за моим Вы живете здесь? последовал ее бурный истерический плач. Поскольку теперь было просто невозможно оставить эту отчаявшуюся, плачущую навзрыд девушку один на один с поистине ужасной бедой, мы, молодая Каньельес и я, решили сопроводить молодую Хердтль следующим утром на место трагедии, по ее собственному выражению! – она попросила нас об этом, и мы не смогли отказать, хотя понимали, что из-за этого оказываемся еще сильнее втянутыми в ситуацию, которая и без того уже была невыносимой. В моем отеле мне, естественно, не спалось, встреча с молодой фрау Хердтль превратилась в едва переносимый кошмар. Ровно в одиннадцать, как и было условлено, мы с молодой Каньельес забрали Хердтль из отеля Зенит. Если бы кто-то захотел описать этот тип отелей, построенных и управляемых исключительно из жадности, ему пришлось бы решиться на описание выгребной ямы для человеческих существ, что не входит в мои намерения. Мы поехали, теперь на машине молодой Каньельес, в Санта-Понсу и сразу же подъехали к отелю Париж, который нам, конечно же, не был известен. Мы прошли между двумя бетонными стенами высотой в двенадцать или тринадцать этажей, построенными, очевидно, двумя разными владельцами на расстоянии всего полутора метра друг от друга, так сказать, протиснулись между ними и вдруг оказались на месте, с которого можно было увидеть тот самый балкон, откуда сорвался молодой Хердтль. Вон тот балкон, сказала Хердтль, показывая наверх. А тут, внизу, он лежал, сказала она. Больше ни слова. Мы снова протиснулись между стенами и вернулись в машину. Возвращались мы в Пальма-де-Майорку молча и высадили молодую женщину у отеля Зенит. Больше мы ее не видели. Это было бы для нас невыносимо. С Хердтль мы больше ни о чем не договаривались. Кроме того, она собиралась на следующий день вернуться в Мюнхен. Я и сейчас вижу ее лицо, когда она прощалась. Это лицо до сих пор у меня перед глазами. Молодая Каньельес – толковая девушка, которую, между прочим, уже в двадцать четыре года (!) пригласили играть концерт Шопена в Сарагосе, а другой концерт – в Мадриде, она даже ездила по приглашению на Зальцбургский фестиваль, – в тот же вечер предложила мне съездить поужинать в окрестности Инки. Насколько я помню, мы оставались там до двух часов ночи, и я танцевал с ней, чего не делал уже больше двадцати лет. С этими воспоминаниями я проснулся в плетеном кресле на Борне и посмотрел на окна дома Каньельес на другой стороне улицы. В них горел свет, семья была дома. Но сегодня, прямо сегодня, я им не позвоню, сказал я себе, и кто знает, позвоню ли вообще. В таком состоянии! Посмотрим. Сгущались сумерки, я встал, расплатился и пошел в гостиницу, медленно, как и подобает больному. На Моло я поговорил с рыбаками. Правда, недолго, чтобы сразу же продолжить путь. Мы замечаем столько печали, сказал я себе по дороге в Мелиа, когда всматриваемся, мы видим печаль и отчаяние других людей, а они видят то же самое в нас. Она хочет переехать в Пальма-де-Майорку, эта несчастная молодая женщина, подумал я, чтобы быть поближе к своему покойному молодому мужу. Но как и на что она собирается жить в Пальме? Если, по ее словам, она теперь не может прожить в Германии, здесь она не выживет и подавно. Естественно, я уже не мог выбросить из головы мысли об этой молодой женщине и задался вопросом, что же, собственно, могло быть причиной того, что, сразу же оказавшись на Борне, то есть как только я сел в плетеное кресло на Борне лицом к улице, я вновь столкнулся с этой трагедией, что, собственно, меня с ней столкнуло. Я должен был сосредоточить всю свою энергию на своем Мендельсоне, а мысль об этом труде была вдруг вытеснена трагедией Хердтль, которой уже более полутора лет, на самом деле, думаю, уже более двух лет, и, возможно, теперь эта трагедия поражает только меня, тем временем она, возможно, давно пережита молодой Хердтль, истинной жертвой, и ее сыном и, возможно, уже забыта, да, это вполне вероятно, подумал я в ужасе. На самом деле, с момента моего последнего пребывания в Пальма-де-Майорке я даже не вспоминал о Хердтлях и их несчастьях, это не приходило мне в голову. Но сейчас, из-за того что я устроился в плетеном кресле на Борне, чтобы успокоиться и действительно отдохнуть, всё это вновь возникло в моей голове и сверлило и сверлило, почти сводя с ума. По дороге в отель я хотел позвонить в дверь Каньельес, но затем всё же совладал с собой и не позвонил, по дороге в отель я подумал, что уже три-четыре раза хотел начать свою работу о Мендельсоне в Пальма-де-Майорке, но это мне так и не удалось. Нигде мне это не удавалось. Ни на Сицилии, ни на озере Гарда, ни в Варшаве, ни в Лиссабоне, ни на Мондзее. Во всех этих и многих других местах я то и дело пытался приступить к своему Мендельсону, во все эти места я отправлялся, в принципе, только чтобы начать эту работу, и задерживался там как можно дольше, – всё напрасно. Эта мысль, естественно, всю дорогу угнетала меня. Вдруг подул густой, вонючий и удушливый ветер, виновный во внезапной одышке, заставил меня остановиться в маленьком парке перед яхт-клубом, мне даже пришлось присесть на одну из каменных скамей, чтобы выровнять дыхание. Эти приступы одышки случаются внезапно, я никогда не знаю почему, может, по какой-то сиюминутной причине, тогда я глотаю две-три таблетки глицерина из стеклянного пузырька, который я постоянно ношу с собой. Но для того чтобы они подействовали, требуется по крайней мере две-три минуты. Как же всё-таки ухудшилось мое состояние по сравнению с предыдущим визитом сюда, подумал я. Если меня увидят Каньельес, они испугаются. С другой стороны‚ подумал я, меня не видят в моем реальном состоянии, которое едва ли может быть хуже‚ по крайней мере так я его себе представляю. Делай всё медленно, осторожно, сказал я себе, осторожно, это была самая настоятельная рекомендация терапевта. Но я не сдамся, подумал я. Не сейчас. Воздух то прекрасный, ароматный, и я совершенно оживаю, то временами он избивает меня, как собаку. Я помню. Но из всех климатических условий, которые я знаю, те, что в Пальма-де-Майорке – наилучшие. А остров по-прежнему самый прекрасный в Европе, его даже не смогли уничтожить ни миллионы немцев, ни яростно набрасывающиеся на Пальма-де-Майорку