Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв Страница 34

погнаться за ним. Я несколько раз обходил его, а на остановках выбегал из «Росинанта» и становился у выходных дверей автобуса, – Ирена всякий раз видела меня, но автобус уходил, и я обгонял его снова. На пятой остановке – уже перед центром города – она тем же приемом, что и на лестнице своего дома, спустила со ступенек автобуса рюкзак, и я забрал его у ней, а ее взял под локоть и повел к «Росинанту», как слепую, – немного впереди себя. Розы она несла в правой руке. Они растрепались и сникли, – их можно было выбросить к чертовой матери все. Я сказал ей об этом уже в машине. Сказал я и о черной – для чего ее покупал и что имел в виду.

– О, какой дурак! Какой дремучий дура-ак! – изумленно ахнула Ирена. – При чем тут Волобуй!

Она выпустила за окно черную розу и заплакала тихо, горько и беспомощно. Видеть это было невыносимо, и как только мы опять очутились за городом, я самобичующе сказал, что она еще не представляет себе, какая я несусветная сволочь! Ирена перестала плакать и притаенно насторожилась.

– Ты думаешь, Волнушкина не права насчет того, что я – самовлюбленный пижон? – спросил я.

– Она пока что Волнухина, – напомнила Ирена.

– Черт с ней, – сказал я, – всё равно она права.

– Предположим, хотя исповедоваться передо мной ты несколько запоздал. Не находишь? – Ирена смотрела на меня влажным раскосым взглядом, в котором таились ирония, растерянность и любопытство. – Что же за тобой водится?

– Всё, что хочешь, – сказал я. – Уже в детприемниках я считал себя лучше всех. Вообще необыкновенным… Я как-то увидел над своей тенью золотой обруч вокруг головы. Это случилось летом, рано утром, когда нас гнали на речку купаться. Ни у кого такого обруча не виднелось, только у меня одного!

– И что же?

– Лет до четырнадцати я считал это… вроде отметки на мне свыше, что ли. Может, поэтому я чаще других убегал на волю…

– А потом?

– А потом узнал, что такой солнечный нимб светится в росной траве над тенью каждого, но видится он только самому себе.

– Но ты поверил этому не до конца, да? И как теперь проявляет себя твой нимб?

– По-разному, – сказал я. – Ты знаешь, например, что я сделал сегодня, когда покупал тебе розы? Я нечаянно вступил в лужу, вытер ботинок новым носовым платком и отшвырнул платок в сторону. Вот так отшвырнул, – показал я, каким жестом это было сделано. – Но суть не в платке, – сказал я, – а в моем злорадстве оттого, что за него подрались две торговки.

– Понятно. Какие еще за тобой пижонские грехи? – внимательно спросила Ирена.

– Многие. Меня бесят маломерные пожилые пенсионеры с толстым низким задом в полинялых военных брюках. Мне они представляются олицетворением какого-то долголетнего незаконного благополучия!

Ирена отвернулась и стала глядеть в боковое окно.

– Ты своего отца отчетливо помнишь? – неожиданно и тихо спросила она.

– Нет, очень смутно, – сказал я. – А при чем здесь он?

– Не знаю… – неуверенно сказала она. – Но мне подумалось: надо ли винить всех его ровесников за то, что они живы, а его нет? И почему я должна понимать это лучше тебя?… Лучше моего вздорного и тщеславного Кержуна, автора морской повести, которая будет, видите ли, напечатана в декабре!.. Кстати, а как это ты смог попасть на корабль, заходящий в иностранные порты?

Мне сделалось тошно от этого вопроса, потому что я подумал почему-то о Волобуе.

– Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! – с вызовом сказал я.

– Ты? – спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, – мне очень нужно было поносить ее немного на руках, как ребенка…

В лесу у озера на моем прежнем месте всё было цело – рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та короткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.

– Непостижимо, – чуть слышно сказала она, – я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…

В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло-опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколеблемо, мирно и чарующе.

– Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, – продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. – Я сейчас поплачу, ладно? Немного…

Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.

– Но он нынче не упал, – сказала Ирена сквозь слёзы. – Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно – и поэтому трудно…

Мы не могли остаться в лесу, потому что я забыл одеяло. Это выяснилось, когда надо было ставить палатку: в багажнике лежали только мешки с лодкой и палаткой, моя рыбацкая одежда, яблоки, о которых я не вспомнил за всю дорогу, и бутылки. Мы посоветовались и решили ехать к Звукарихе.

– Она совсем-совсем одна? – спросила Ирена.

– Совсем, – сказал я. – Ты купила ей дрожжи?

Дрожжи были.

Звукариха, видать, услыхала шум мотора загодя и сошла с крыльца прежде, чем я вылез из машины. Я поцеловал ее трижды, и она всхлипнула. Фанерные звёзды на конике крыльца кровенились густо и темно, – наверно, недавно были подкрашены.

– Ну здорово ж тебе, – сказала она приморенно и сипло. – Карал-карал тогда, а я всё жду да жду…

Было неясно, что она имела в виду – дрожжи или мое обещание на том серебряном рубле.