Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв Страница 37

Она, оказывается, и не знала, что стрекозы никогда не спят. Летом, по крайней мере…

Мы поплыли в тот конец озера, где видели вчера лилии. Рюкзак с едой Ирена держала на коленях, а я греб и всё время помнил, что в нем сидит бутылка выборовой. Становилось жарко, но Ирена сказала, чтобы я побыл пока в куртке и в сапогах, и всё время посматривала на меня исподтишка то с затаенной иронией, то с недоумением, как на чужого, – ее что-то забавляло в моей одежде. До этого, пока я подкачивал у мостков лодку и круги, она произнесла воспитательный монолог о том, что мы никогда и ничего не должны скрывать друг от друга, будь то плохое или хорошее, вот такое, что у меня было, когда она звала меня, а я не откликался. Разве можно это утаивать от нее?

Мы были уже на середине озера, и мне становилось нестерпимо жарко.

– Ну всё? – спросил я. – Можно снять куртку?

– Сиди-сиди! – приказала она. – Тоже мне норовит в большие!

– Что-то ты слишком разошлась, – сказал я.

– Я тебя еще бить начну со временем!

У нее трогательно косили глаза. Я подумал, что ей, наверно, хочется нашлепать меня, как хотелось мне нашлепать ее, когда она стояла на краешке мостков. Ну, если не нашлепать, то царапнуть меня, как кляксу в тетради. Я посмотрел на ее руки.

– Вот-вот! Это и имелось в виду! – сказала она и кошачьим движением поцарапала воздух. – Хочешь перед завтраком яблоко? Я тоже буду! Где ты их купил такие?

– Заработал, как когда-то твой рубль, – сказал я. – Кстати, я в тот же день подарил его нашей бабке на счастье.

– У тебя совсем нет денег?

– Послезавтра ведь получка, – напомнил я.

– Но ты же мало получишь… Я тебе одолжу. Ладно?

– Еще бы! – сказал я.

– Господи, какой ты все-таки устойчивый дурак, – с досадой сказала Ирена. – Я одолжу тебе собственные деньги, понятно?

– Угу, – сказал я и пристально и, как мне думалось, непроницаемо посмотрел ей в глаза. – Ну-ка отгадай, о чем я подумал!

– Знаю.

– О чем же?

– О том, что ведь живу не на Гагаринской!..

Это так и было.

– А сейчас?

– Не скажу.

– Почему?

– Ну, что ты меня любишь и не перестанешь ревновать…

– Допустим, – согласился я.

– А теперь ты отгадай, – предложила она. – Ну?

– Я устойчивый дурак, и тебе жаль меня, – истолковал я ее взгляд.

– Конечно.

– Ладно, – сказал я, – давай в интересах сохранения мира на Ближнем Востоке перейдем к нашему давнему прошлому. Скажи, как ты отнеслась ко мне сразу?

– Я решила, что ты… не слишком умен.

– Из-за обложки рукописи?

– Нет. Это делало тебя всего-навсего смешным, как всякого графомана. Но я не могу забыть, как ты подошел и распахнул дверку своего несчастного «Росинанта», когда я стояла с матрацем… Ты проделал это так, будто приглашал меня… ну, в «линкольн», что ли! А с каким небрежным превосходством мне было сказано, где приобретены снимки Хемингуэя! А снисходительная нотация, что книга – это, видите ли, не двуспальный матрац! А заявление насчет огней Святого Эльма и ностальгии! А эта комедия с рублем из желания унизить меня! Фу! Как не стыдно?

Я перестал грести.

– Не ожидал, да?

– Чего не ожидал? – спросил я.

– Что я так умна!

– Фу, какая хвастунья! – сказал я.

– Сударь, а с какой это тайной целью вы вздумали вчера ночью купаться? – спросила Ирена и прищурилась. – Что вас понудило вдруг раздеться на глазах у постороннего старого человека, а потом набрать в грудь воздуха, неестественно втянуть живот, медленно пойти на берег озера и там томительно долго проделывать вольные гимнастические движения?

– Сейчас же возвращайся к нашему давнему прошлому, иначе тебе будет плохо, – предупредил я и оглядел озеро. На нем никого, кроме нас, не было.

– Моя бабушка в подобном случае, я думаю, сказала бы так – ниц не бенде, пан! Понял? – заметила Ирена. – Поэтому слушай лучше о своем прошлом.

– Что-то ты чересчур разошлась, – сказал я.

– Мне очень хорошо… Так вот, я не до конца была убеждена, что ты в самом деле то, чем казался.

– Дураком?

– Мне хотелось, нужно было так о тебе думать. Для самоустойчивости… Затем какое-то время я жгуче… или, как говорит наш Дибров, активно тебя ненавидела. Терпеть не могла!

– Я знаю. Это у тебя прошло после того, как под Волнушкиной запел круг, – сказал я. – Ты тогда убедилась, что у нас с нею полный комплекс психологической несовместимости.

– Возможно, – согласилась Ирена, – но лично ей такая несовместимость… Как это говорят в народе? До чего?

– До лампочки, – сказал я.

– Вот-вот… И сидеть в комнате рядом с нею ты не будешь, понятно?

– А где же я буду сидеть?

– Я найду место, не беспокойся!.. А что ты подумал обо мне сразу?

– То же самое, что ты обо мне. Только красочней, – сказал я.

– Как?

– Горда и глупа, как цесарка.

– Очень мило!.. Ах ты шушлик несчастный!

– Шалавка полуночная, – сказал я.

– Дай я посмотрю, как там у тебя, совсем зажило?

Я перестал грести, встал на колени на середине лодки и повернул голову так, чтобы она видела мой затылок.

– Уже всё, уже ничего нет, – утешающе сказала она. – Тебе бывает больно? Подожди…

Ей не следовало это делать – касаться губами моей метины, потому что после того мы оба были близки к реву, неизвестно почему. Я поцеловал ее в глаза и в лоб, и она присмирела и показалась мне беспомощной и очень маленькой…

Завтракать мы решили в лодке, среди лилий и кувшинок, недалеко от берега. Мне было позволено