Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв Страница 54

– Может, вам помочь, Антон Павлович? – ради предотвращения нашей прощальной ссоры с Вераванной спросила она, и меня возмутило, что в ее голосе не было ни скрытого страдания, ни тревоги за меня, – наверно, не заметила, как я ушибся, а кому же надо было замечать это в первую очередь, черт возьми, если не ей! Не думаю, что я картинно выглядел, когда вышвыривал в коридор крышку стола, а потом выволакивал обе тумбы…

Нет, стыд – не слишком ценное духовное достоинство. Он кого угодно способен превратить в дурака…

Было ясно, что с Певневым у нас не получится гармоничное сосуществование, – он молчаливо отверг мое корректное извинение за невольное вторжение и не назвал свое имя-отчество, когда я представился ему сам: до того дня я ни разу не видел этого человека, а стало быть, и он меня тоже. Мне был понятен этот его святой неуклюжий протест: сидеть вдвоем в кабинете – значит, наполовину умалить перед авторами, особенно начинающими, высоту своего редакторского пика, и развернутый от угла к окну стол не будет уже овеян для них неким мистическим значением, хотя местоположение моего стола не может не подчеркивать мою как бы второстепенную роль в делах этого кабинета. Я предпринял еще одну сомнительную попытку примирения на будущее и с видом парня-рубахи спросил, как у нас обстоят дела с курением, – пепельница на первом столе отсутствовала.

– Я лично не курю и просил бы…

Голос Певнева звучал по-женски. Я сказал, что всё понятно. Мне всё еще было лихо от своего безобразного «волокушного» ухода под отвратительный сытый хохот Верыванны, и требовалось что-то сделать, чтобы встать в прежний рост перед Иреной и перед самим собой. Теперь у меня был личный рабочий телефон. Я полуотвернулся от Певнева и позвонил Ирене.

– Вас слушают, – неприветливо сказала она. – Алло!

– Добрый день, Альберт Петрович, говорит Кержун, – сказал я.

– Здравствуйте… Николай Гордеевич, – на секунду запнувшись, ответила Ирена.

– Хочу предупредить вас, что с нынешнего дня я перебрался на новое место, – сказал я.

– Вы, кажется, были в творческой командировке?

– В кабинет редакции поэзии, – сказал я. – Номер моего телефона два девять ноль тридцать четыре.

– Это любопытно.

– Так благосклонно соизволило решить начальство, потому что здесь несколько попросторнее, – сказал я не столько ей, сколько Певневу.

– Вот как!

– Теперь такое дело. История слова «труперда» связана с именем Пушкина. Он называл так княгиню Наталью Степановну Голицыну.

Ирена слушала.

– Вот именно. Просто толстая и глупая бабища, – сказал я. – Она не принимала у себя Пушкина, считая его неприличным. Пижоном того времени, так сказать.

– Я этого не знала, – живо сказала Ирена.

– Так что вы смело можете оставить это слово в своей памяти как вполне правомочное. Конечно, Пушкин произносил его прононсом, на французский лад, но это ведь не меняет сути.

– Очень хорошо, Николай Гордеевич, что вы сообщили мне это вовремя. Такие исправления лучше вносить до корректуры.

– Пожалуйста, – сказал я. – Вы не могли бы навестить меня сегодня вечером?

– Нет, Николай Гордеевич. Этот абзац у вас я опустила полностью, потому что в нем пробивается какая-то рискованная двусмыслица. Может, вы переработаете его, не нарушая идеи?

– Жаль, – сказал я.

– Хорошо. Потом сообщите мне… Всего доброго!

– До свидания, – сказал я.

Январь надвигался на меня как гроза, после которой должно произойти обновление мира, когда в нем останется для меня только восемь простых беспечальных цветов – голубой, синий, зеленый, оранжевый, красный, белый, желтый и фиолетовый, а все остальные – и прежде всего серый – исчезнут! Я ждал и боялся января и себя в нем. Как это всё будет? Как я смогу перевернуть обложку журнала и не ослепнуть при виде своей фамилии, не упасть и не закричать о помощи под непомерной тяжестью того неизъяснимо радостного и громадного, что обрушится тогда на меня одного!..

Это именуют по-разному, в зависимости от того, кто вы есть, и каждый называет это для себя исчерпывающе точно: один – везением, второй – случайностью, третий – как ему бывает доступно, но оно, независимо от всех эпитетов, в самом деле извечно существует среди нас и ради нас, людей, только место его находится где-то поверх земли, ближе к небу. Оно – это то, что иногда и как бы в последний миг исполняет тайное устремление вашего сердца, и я лично склонен называть это судьбой. Ей, судьбе, было угодно, чтобы тридцатого декабря в одиннадцать часов утра Певнев отлучился из кабинета минутой раньше звонка Ирены.

– Это говорит Альберт, – после моего отзыва сказала она басом, и я понял, что ей весело и рядом никого нет.

– Я хочу тебя видеть, вредная ты шалавка! – сказал я.

– Ты что, один там?

– Да, но могут войти.

– Слушай, – сказала она, – я сейчас насчитала в городе шесть «Росинантов», и все они хуже твоего…

– В десять раз! А ты где? – спросил я.

– Возле центрального универмага. Всем нашим добродетельным семейным дамам твой высокий покровитель неофициально разрешил сегодня и завтра готовиться к встрече Нового года. А поскольку ты одиночка…

– По твоей вине, – перебил я. – Где мне ждать?

Она сказала.

– Только сам не выходи из машины, слышишь?

– Да-да, Альберт Петрович, я сейчас же отправлюсь туда, но это займет минут сорок, – сказал я без всякого воодушевления, потому что вошел Певнев.

Бегать можно тоже по-разному и опять-таки в зависимости от того, кто бежит, как и в какое время суток. Я принял спортивно-тренировочную позу и взял размашисто-плавный темп как самый безопасный, – в этом случае ваш деловито сосредоточенный взгляд, устремленный в неведомую даль на линии бега, не вызывает у встречных пешеходов никаких обидных для вас моральных посулов. С таким чемпионским выражением лица можно бежать не только по краю