Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак Страница 6

Бабуся сердито зашуршала сухими стручками фасоли.

— Мне-то что? Мне можно уже и в дальнюю дорогу собираться. Туда сухарей не сушить, свинью не резать… Разве только свечки да сорочки…

Председатель шагнул к порогу.

— Так ты затем и приходил? — спросила его Марина вдогонку. — Напомнить про амбар?

Яремченко дотронулся до козырька, будто хотел поправить фуражку, показал глазами на старуху с малышами: выйдем, мол, в сени, печка, мол, в хате мешает… И сказал:

— Выйдем в сени.

Бабуся перестала шелестеть стручками, прислушалась. Гриша тоже боком-боком — и к дверям. Вроде бы и неудобно подслушивать, о чем говорят взрослые, но… Гриша услышал, как в сенях дядя Антон, покашливая, хрипловато промолвил:

— Тут такое дело… Если явится к тебе человек и скажет: «От Антона», впусти. Пусть перебудет день-другой.

Мать ответила как-то торжественно, будто клятву дала, хотя говорила полушепотом:

— Добре, Антон…

— Об этом — ни гугу.

— Добре, — еще тише повторила мать.

Потом в окно Гриша видел — пошли они к воротам, медленно пошли, будто прогуливаясь. Антон Степанович что-то говорил, а мать понимающе кивала головой. На прощание подал матери свою широкую ладонь и толкнул калитку. Мать вернулась в хату не такой, какой вышла за дядькой Антоном, — будто посветлела лицом.

— Что он сказал? — спросила бабуся, когда вернулась Марина.

— Все вам нужно знать!..

— Раз не нужно, то и не нужно, — хоть и беззлобно, но деревянно проскрипела бабуся, и ее светлые, выцветшие глаза, кажется, помутнели.

Прислушавшись, бабуся изобразила на своем морщинистом лице подобие торжественности, будто хотела сказать что-то значительное, небудничное, а сказала всего лишь:

— Петух запел — к перемене погоды.

Марина глянула в окно, будто перемена погоды, которую предвещал петух, наступит тотчас же.

— Гриша, выкати, сынок, тележку, — неожиданно попросила мать.

Гриша послушно бросился к погребице, выволок старую тележку. Еще покойный дед смастерил ее, и стояла тележка, прикиданная дровами, не год и не два. А теперь понадобилась.

— Поехали, — важно, как настоящий мужик, промолвил Гриша и толкнул тележку. Она так визгливо заскрипела немазаными колесами, что даже соседи стали выглядывать из своих «крепостей».

Марина шла следом нахмуренная, покрывшись черным платком так, что были видны только заплаканные глаза и еще не увядшие полные губы в коричневой, резко очерченной каемке.

Даже в горе была красива Гришина мать. Брови густые, издали видна их чернота, а глаза под ними ласковые — посмотрят на тебя, и на душе легче становится.

Навстречу катилась подвода. Дальняя родня Мовчанов, бабка Зубатая, сидела на мешках и настегивала ленивого вола. Полная и строгая, с лицом, обсеянным бородавками, она осуждающе глядела на необычную суматоху в их всегда тихом селе.

— Скорей погоняй, Марина, пока Налыгачи не растащили весь колхозный двор. Чтобы из них черти жилы повытаскивали!

— А почему это вы одни? Дед где же? — вскинула густые темные крылья бровей Марина.

— Антон приказал явиться.

Бабка Зубатая картинно пожала плечами, будто сказала: зачем, мол, понадобился председателю этот вытряхнутый старый мешок?

И уже шепотом, наклонившись с воза, спросила:

— Не знаете, случаем, зачем?

Марина быстро оглянулась и ответила тоже шепотом:

— Раз Антон кличет, значит, надо.

Бабка уже по привычке на это:

— Да кому он нужен, старая калоша?

Только сказала так, а по глазам видать — довольна. Мол, смотри-ка, и Денисов нос понадобился. Когда тихо да мирно было — никто не звал, а пришла лихая година, то и вытряхнутые мешки стали нужны.

— Ну иди, а то Налыгачи и углы амбара растащут.

Скрипит немазаная тележка, хмуро идет за ней Марина, опустив голову, пряча свое горе и красоту.

— Добрый день, Марина.

Она поднимает глаза, узнает учительницу.

— Извините, Екатерина Павловна. Я уже не знаю, где нахожусь.

— При таком горе можно и растеряться. Слышала я, Марина, слышала. Сочувствую вам, голубка.

Остановилась мать, прислонилась к изгороди, а слезы словно горох покатились по смуглому лицу.

Учительницу можно было бы назвать молодицей, если б не ее взрослые сыновья-соколы, которых вырастили Екатерина Павловна и Петр Сидорович. Оба сына — летчики. Когда они приезжали в отпуск, Гришина пионервожатая пела про летчиков красивые песни. Вот хотя бы эту:

Любили в школе петь и «Спят курганы темные», и «Катюшу». Особенно «Москву майскую». И на пионерских сборах, и на прогулках в лесу, и на детских утренниках звучала она легко и радостно:

Хорошие песни.

…Летают теперь сыновья учительницы за лесами синими, где не утихает ад кромешный.

Молчит учительница, молчит Марина. А о чем говорить?

— А ваши хлопцы как там? Что пишет Петро Сидорович?

— Давненько уже не было писем ни от Петра, ни от сыновей.

Вот и у Катерины Павловны тревога на сердце, душа неспокойна.

Марина утешительно:

— Лучше уж пусть никаких вестей не будет, чем такая… как у меня.

— Так, так, — быстро соглашается учительница. — Ну идите, Марина, а то Налыгачи там распоясались… Начали мутить воду, как черти, вылезшие из болота.

На колхозном дворе Гриша с матерью застали настоящий разгром. Фермы стояли настежь, наверное, с того времени, как погнали на восток скот. Из амбара люди выносили мешки и взваливали их на возы, тачки, рессорные брички и различные тележки.

А кто