Жених и невеста - Анатолий Никифорович Санжаровский Страница 7

— Слёзы, па, — говорю я, — у русачек без переводу. Такое добро… На потоп хватит. Были вчера, сыщутся и назавтре, ежель как прищучит…

— Да что его вспоминать? — встрял Валера. — В житейском котле все перетолчётся…

— А куда ж денется? Перетолкётся… — соглашается отец. Он строит козу мальчику, спрашивает с весёлостью в голосе: — А на какую фамильность героя припишете этого?

Расплох любого губит.

Мы как-то ещё и не думали вовсе об этом.

— Ну что друг на дружку уставились молчаком? — наседает без злости. — По бумажкам вы всё чужие?

— Вы ж против, — кольнула я.

— Видали, я против и — ша, земля стала! А ты б положила делу свой ум. Не побежала ж перед своим потаённым подвигом за советом ко мне — не померла. Откинула б мой запрет — не помер бы и я. Не всяко, дочка, пустое стариково слово ладь в строку. Оно, вишь ли, всякий старец о-оченно горазд в свой ставец… Дед спуста брыкается. А тут… Вот что, соколятки… Не нравится вам наша церква, ну и Господь с ей. Поняйте в свою церкву — в загс. Абы и у вас, и у Мишатки был полный в бумажках глянец. Бумажка что? Дунь — нету! А в свою времю силу какую ещё явит!.. Да ну что я, старый пёс, забрехался у калитки? Явите божескую милость, пожалуйте в хату на чашку чаю. Вас там мать что ждёт. Как Бога!

8

Чей день завтра, а наш ноне.

Загорелись мы с Валерой исполнить отцову волю в тот же день, как вернулась я из родилки. Да сам отец и сбей всю нам охоту.

— Марьянка, — говорит, — ты хоть матка сама уже, а осталась, как и была, шебутной. Ну куда его сейчас? Ни в какую в Америку тот загс от вас не удрапает. А ты первое дело — приди в себя. Небось ослабла вся. Того и гляди, в подворотне ветром в лужу сдует.

— Ну-у… Тоже наскажете…

— И скажу, раскидай тя в раны! Мысленное ль дело… Ты, девонька, не веточку сломила. Соколёнка принесла! А после родов, знаешь, ещё сколь дней баба в гробу стоит — так плоха?

— Это я плоха?

— Мне лучше знать.

— Ну, разве что так…

Не поймал отец подковырки моей.

На своей стоит кочке:

— Отдохни с недельку-две. А там и ступайте с Богом.

Прошла неделя, отошли две, месяц ушёл — никуда мы ни с Богом, ни без Бога так и не выбрались. Некогда всё за домашней колготнёй, некогда за певуном нашим.

Я сижу с маленьким. А мамушка припоглядывает за мной. Боится, а ну вдруг что не то да не так почну делать, всё наказывает:

— Ребятёнок растёт в день на одну мачинку[5], в год на ладонь. А всяк раз, как мать ударит его по голове, он на мачинку сседается. Оттого упрямые росточком бедны.

— Хорошая мать и бия не бьёт… Не бойсе, я не бью. У меня не ссядется до веника.

— Помни… У младенцев до году ногтей и волос не стригут.

— Ну-у, ма-а, отвяжись, грошик дам… Не зуди.

— Я не пчела, чтоб зудеть. Я дело говорю. Видали, она и рыбы жареной не кушает. Не слушается матери…

Перебрёхи с мамушкой потешали меня.

И посейчас не пойму, а чего это с маленьким на руках я и разу взаправде не осерчала, хоть мамушка ox и допекала усердием своим.

Теперь вот вспомни… Какая-то такая неясность берёт.

А тогда радость брала.

Или гипноз какой в маленьком в моём?

Почитай день-ночь на ногах за ним. А света, света что в душе!

Подойду к качке… Не нагляжусь…

Лежень лежит, а растёт… Растёт, как из воды идёт…

Смотрю, глазки сжимает.

— А кто спатеньки хочет? Мишенька… А кто баюшку слушать хочет? Мишенька…

Качаешь качку и запоешь…

Знала я эту баюшку от мамушки.

Эта песня — первое, что я в жизни запомнила.

Мамушка играла её мне ко сну.

— Ах ты, котенька, коток,

Котя — серенький хвосток!

Приди, котя, ночевать,

Мово Мишеньку качать.

Я тебе, коту, коту,

За работу заплачу:

Дам кусок пирога

И кувшин молока,

Платок беленький свяжу

И на шейку повяжу,

Шубку кунью я куплю

И сапожки закажу.

Лежит котик на печи —

Ты не много лепечи! —

Лапки, лапки в головах,

А платочек на плечах.

Что платочек на плечах,

Кунья шубка на боках

И сапожки на ногах.

Пела я себе, пела — опять я «горбата спереди».

И горб растёт мой, ровно тебе пшеничное тесто на опаре, растёт вскорую — не удержишь на вожжах.

— С такой с тобой заряженной и неспособно как-то… Не рука, знаете-понимаете, идти в расписку, — жмётся лукавец мой Валера. — А давай погодим, как от второго вот поправишься…

И снова расплетают мне косу. На родильнице не должно быть и одного узелочка.

И опять мамушка тужит-вздыхает в мечтаниях:

— Кабы не в больнице, приняли б рожденца в отцову рубаху, любил чтоб отец, да и положили б на косматый тулуп, богат чтоб да знатён был…

И снова оплошку мы дали, снова хватили греха на душу: не поспели в расписку и после второго…

…и после третьего…

…и после четвёртого…

Семерых погодков привела я в дом. Целую станицу.

Скоро растут наши птахи. Будто от корня идут.

Всё б ладно, да отец сапурится мой.

— Я, Марьянка, — выпевает, — вижу, чем вы дышите. Вы шутки из меня шутите. Всё смешком, смешком, а из-под смеха ребяточки-то идут, идут… Тоже мне в арест попали[6]. Детворы понасыпали, как из куля. А расписываться — и ухом не ведёте.

Стою краснею.

С досады все ногти себе обкусала.

Ну, как я скажу, что из наших стараний покуда только одни ребяточки и сыплются?

За вечерей говорю своему застенчивому (выпив, Валера в обычае за стенку держится, когда крадётся по комнате к постели: боится по нечаянности раздавить кого из детворы, — а ну выползи кто ненароком под ноги? Завидев его за таким делом, окликаю: «А куда это ладится наш застенчивый парубец?» — на что он смирно кладёт палец к губам: ттссс…):

— Вот