Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним Страница 9

конечно же, пастору, как бы холодно ни было, в меха кутаться не пристало, поэтому он поддевает под свое облачение множество сюртуков, и по мере того, как крепнут морозы, увеличивается в объеме. А по тому, как его фигура становится стройнее, мы можем судить о наступлении весны. Прихожане сидят себе спокойно, а пастор молится за них, а когда они поют длиннющие хоралы, он забирается в деревянную кафедру, такую маленькую, что он в нее едва втискивается. Я часто думаю о том, как ужасно было бы, если б ему в этой коробке стало плохо, и он не смог бы подать нам сигнал о том, что пора кончать петь. Уверена, мы не посмели бы остановиться, не будучи уполномочены на это Церковью. Как-то раз я спросила его, что он там делает, этот кощунственный вопрос его шокировал, и он отвечал мне весьма уклончиво.

Если б не сад, немецкое воскресенье было бы ужасным, но сад в этот день дарит истинное отдохновение и мир: никто не бегает с граблями, не метет, не копается в земле – вокруг только цветочки да шепот деревьев.

В последнее время меня одолели гости – не случайные визитеры, от которых можно отделаться чаем и беседой, в ходе которой непременно скажешь то, о чем будешь потом жалеть. Нет, это были гости, которые жили в доме и отделаться от которых не получалось. Так я потеряла весь июнь, самый приятный и красивый месяц с первого до последнего его дня, ведь сад, в котором ты постоянно натыкаешься на тех, кого видел за завтраком, увидишь снова за ленчем и ужином, – совсем не тот счастливый сад. Кроме того, у них обнаружился прямо-таки нюх на мои самые любимые места, и они привольно располагались там, где я сама намеревалась привольно расположиться, они брали с собой книги из нашей библиотеки, на всю ночь бросали их открытыми, обложками вверх, на скамейках, и они пропитывались росой, хотя каждый знает: что для роз – радость, то для книг – смерть, и постоянно намекали мне, что если б это они взялись за обустройство сада, таковое было бы давным-давно закончено, хотя я считаю, что закончить обустройство сада невозможно никогда. Хвала небесам, все они, кроме одного, съехали, так что у меня есть небольшая передышка перед следующей партией гостей. Похоже, наш дом им весьма интересен, это для них внове – оказаться в таком дальнем и заброшенном уголке мира, потому что они все время пребывали в легком изумлении. Ираис – так зовут ту, которая осталась. Это молодая женщина с красивым, утонченным лицом, самое привлекательное в нем – глаза и прямые, четко очерченные брови. За едой она макает хлеб в солонку, откусывает, потом повторяет процесс, хотя провидение (приняв мой облик) разложило на удобном для всех расстоянии ложечки для соли. На ленч сегодня ей подавали пиво, свиную отбивную и капустный салат с тмином, и теперь в открытом окне слышится, как она своим очаровательным воркующим голосом напевает какой-то трогательный мотив. Она тоненькая, хрупкая, умная, привлекательная – и все это при такой-то диете! Какое еще требуется доказательство величия тевтонцев, если они способны после такой трапезы создавать такую музыку? Капустный салат – изобретение чудовищное, но я не сомневаюсь в его полезности как средства побуждения к задумчивости – нет, не посмею я оспорить пользу от него, если результаты его употребления так поэтичны; ведь не усомнюсь же я в пользе навоза, если розы – заметное тому доказательство, поэтому я, чтобы послушать пение Ираис, подаю ей капустный салат каждый день. Она – самая замечательная певица из всех когда-либо слышанных мною, а еще она, прогуливаясь, умеет песни придумывать. И заслышав ее, я свешиваюсь из окна и, любуясь моими цветущими дружками, предаюсь приятной грусти. Как же сладко грустить, когда для грусти нет никаких причин…

В тот самый миг, как я написала эти слова, в комнату ворвалась запыхавшаяся Апрельская детка в сопровождении двух остальных и предъявила мне трех новорожденных котят, слепых и крошечных, только что найденных в дровяном сарае – матери их рядом не было. Котят она несла в фартучке, и мне следовало разделить ее восторг…

– Смотри! – завопила она. – Столько много!

Я была рада, что на этот раз – котята, потому что днем она нарочно – по ее словам – уселась у моих ног на траве, чтобы поговорить о Lieber Gott, ибо набожная нянюшка по случаю воскресенья провела с ней беседу о рае и ангелах.

Вопросы по поводу Lieber Gott лучше было бы не предавать бумаге, поэтому я испытала истинное облегчение, когда она переключилась на ангелов.

– А во что они одеваются? – спросила она на своем немецко-английском.

– Ну, ты же видела картинки, – ответила я. – Они носят красивые длинные платья и большие белые крылья.

– Из перьев?

– Полагаю, да. И длинные платья, белые и красивые.

– А они девочки?

– Девочки? Ну… Да-а-а…

– А разве мальчики не попадают на Himmel[11]?

– Да, конечно, попадают, если хорошо себя ведут. – И что тогда они носят?

– Ну, полагаю, то же, что и остальные ангелы. – Пватья?

И принялась хохотать, хитро поглядывая на меня – она заподозрила, что я шучу.

– Какая ты смешная, мамочка!

Ее хихиканье такое заразительное!

– Думаю, – сказала я как можно серьезнее, – тебе пора пойти поиграть с другими детками.

Она не ответила, и какое-то время сидела молча, глядя на облака. Я снова начала писать.

– Мамочка, – наконец произнесла она.

– Да?

– А где ангелы берут свои пватья?

Я слегка поколебалась, потом сказала:

– У Lieber Gott.

– А что, на Himmel есть магазины?

– Магазины? Нет.

– А где тогда Lieber Gott покупает им пватья?

– Иди теперь поиграй, как хорошая малышка.

Я занята.

– Но вчера ты сказала, когда я спросила тебя про Lieber Gott, что расскажешь мне о нем в воскресенье, сегодня воскресенье. Расскажи мне о нем.

Мне ничего не оставалось, как сдаться, так что я со вздохом положила ручку.

– Тогда позови остальных.

Она умчалась, и вскоре из кустов, одна за другой, появились все трое, и все трое попытались влезть ко мне на колени. Место на коленях заполучила Апрельская детка, но она всегда получает то, что хочет, остальные двое уселись на траву.

Я начала с Адама и Евы, предвкушая дальнейшие расспросы. Глаза Апрельской детки становились все круглее, щеки – все краснее. Она слушала, почти не дыша, так ее, к моему удивлению, захватила история, две другие были заняты тем, что выдирали траву и почти не слушали. Я едва дошла до ангелов с огненными мечами и успела заявить, что на этом – все, как она закричала:

– А теперь я расскажу тебе, как все было! Однажды жили Адам и Ева, у них было полно одежек, никакого змея не было, и Lieber Gott вовсе на них не рассердился, они ели яблоки, сколько хочется, и были счастливы вечно и всегда – вот как!

И она принялась упрямо прыгать у меня на коленях.

– Но это же не та история, – беспомощно возразила я.

– Да, да! Эта, конечно, лучше! Теперь расскажи другую!

– Но я рассказываю тебе, что было по правде, – строго заявила я. – И мне не имеет смысла рассказывать, если ты потом все переиначиваешь.

– Еще одну! Еще одну! – завопила она, подскакивая с удвоенной энергией. Ее светлые кудряшки летали над головой.

Я начала про Ноя и потоп.

– И что, такой сильный дождь был? – спросила она. На мордашке были написаны озабоченность и глубокий интерес.

– Ну да, дни и ночи напролет, и так многомного недель…

– И все сильно промокли? Тогда почему они были без зонтиков?

И в этот момент я увидела, что к нам с чайным подносом направляется нянечка.

– Это в следующий раз, – сказала я, снимая ее с коленей. – А сейчас иди к Анне, она вам чай приготовила.

– Не люблю Анну, – сказала Июньская детка, до сих пор не проронившая ни слова. – Она глупая.

Обе других замерли от ужаса, поскольку помимо того, что от природы были вежливыми и всегда опасались кого-то обидеть, их воспитали в уважении и любви к доброй нянечке.

Апрельская детка первой обрела дар речи и, воздев палец, в негодовании указала им на преступницу:

– Такой ребенок никогда не попадет на Himmel, – объявила она с авторитетным видом.