Навстречу судьбе - Евгений Павлович Молостов Страница 9

Теперь нет с нами Федора Сухова. Но мне всегда почему-то кажется, что он ушел совсем ненадолго полюбоваться Волгой, побродить по широким приволжским лугам и оврагам-горам. Поговорить, посоветоваться с природой, набраться у нее земных и небесных сил и снова вернуться домой, в свою убогую завалюху, чтобы работать.

…Мне хочется на этом свете

Еще немного погрустить…

Допить недопитую чашу,

Ночные оглядеть леса,

Чтоб к предназначенному часу

Прийти с улыбкой мудреца.

30 мая, 1996 г.

Вот такую вводку написал Ф.Г. Сухов к моим стихам, которые я привозил к нему в село Красный Оселок и опубликовал их 19-го августа 1988 г. в газете «Горьковский рабочий».

Лепестки

Затяжная в этом году, холодноватая весна в конце мая, на своем исходе, расщедрилась на тепло, сразу облиствели осины, березы, даже дуб и тот показал свои листочки. Зацвела черемуха, думалось: вот-вот зацветут яблони, но они не спешили, они знают: когда цветет черемуха, возвращаются заморозки, индевеют своими утренниками. К счастью, заморозки не возвратились, тогда-то и распустились, разлепестились яблони. Молодые, они утопли в нестихаемом пчелином гуде, они облились небывало бодрой, заревой розовизной — сказалось благодатное тепло…

Оно сказалось во всей жизни, сказалось в неожиданно попавших на мои глаза стихотворных строках Евгения Молостова. Я читаю их, а в моем огороде радостно лепестятся посаженные мной яблони. По всей вероятности, они услышали вслух произнесенные мной добрые строки, что, как лепестки тех же яблонь, умиляют душу, укрепляют веру в торжество человеческого разума, его мирного созидания.

Федор Сухов

Село Красный Оселок, май, 1988 год»

Поездка в село Константиново на родину С. Есенина

Меня иногда спрашивают, какое место в моей жизни, жизни рабочего человека, занимает поэзия. Я думаю, ищу ответ, и на намять приходят первые послевоенные годы, мое детство. К нам в деревню мужчин с войны вернулось мало, а работы невпроворот. Техника кое-какая. И не своя. Сеялку и молотилку брали на время из соседнего совхоза, да еще за них отрабатывали на совхозных полях: пропалывали огурцы, морковь. Из МТС приходил старый, истрепанный тракторишко. О стогометателе и комбайне только мечтали. Вся работа вручную. Каким испытанием легло на плечи женщин то время — и сказать трудно. Не потому ли и называли их в ту пору «двужильными». В каждой избе — пятеро, трое… И надо каждый день бежать в поле — с утра до позднего вечера женщины наши не разгибали спины. Казалось, какие тут радости? До них ли? Но нет. Как ни трудно приходилось, они не расставались с песнями, шутками. Друг друга подзадоривали. И работа спорилась. Наверное, каждая понимала: слезами нужду с плеч не скинуть.

Никогда не забуду один летний вечер. Садилось солнце, горел огненно-красный закат. И вдруг я услышал песню. Она начиналась где-то на краю деревни, за околицей. Плавная и величественная. Постепенно приближался ее напев. Пели женщины, идущие с жатвы. Удивительная картина: с серпами на плечах, в пестрых одеяниях, шли они медленно и торжественно, словно после праздника, а не после тяжелого труда. Я спросил одну пожилую женщину, отчего она поет. Она ответила: «Один раз на земле живем».

В длинные зимние вечера при тусклом свете, когда мать что-нибудь ушивала или переделывала из одежды, мы, дети, часто слушали, как она вполголоса напевала:

… «До свиданья», — милый скажет,

А на сердце камень ляжет…

В такие минуты ко мне приходило непонятное, неизъяснимое чувство, и я не мог сдержать слез. Забирался тайком в заднюю комнату и слушал. То были песни о недолгой счастливой любви и вечной разлуке (когда отца не стало, матери было 33 года).

По праздникам мать пекла пироги с картошкой и луком, вишнями и черной смородиной. Ставила на стол попыхивающий самовар. Тогда же появлялась у нас музыка. Патефон. Пластинки Ковалевой, Руслановой, Шульженко и другие. Я думал, что поют настоящие люди там, внутри патефона. Однажды, оставшись в избе один, я вскрыл патефон и разобрал до последнего винтика. И был крайне огорчен и вместе с тем до невероятности испуган, когда из барабана с пронзительным визгом вылетела пружина. Это было последнее. Больше нечего было разбирать. И так мне было досадно и обидно не за то, что мне влетело, а за то, что там никого не оказалось!

Стихов в детстве, кроме заданных по школьной программе, я не читал и не заучивал. Зато знал уйму песен и частушек. Я не разбирался еще, что такое поэзия вообще, но понимал, что мы живем не для того, чтобы есть и пить, но едим и пьем, чтобы жить в полном смысле этого слова. Спустя несколько лет я прочитал в блокноте одного моего знакомого стихи С. Есенина:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется — на душе светло.

Это стихотворение я крепко запомнил. Вскоре мне попались два сборника Есенина. Я проглотил их в один присест. Узнал, что стихотворение «Выткался на озере…» написано было в ранней юности. Это меня ошеломило. Другое стихотворение — «Я иду долиной, на затылке кепи» — я запомнил наизусть, прочитав его всего раза три.

Особенно мне запомнилось:

К черту я снимаю свой костюм английский.

Что же, дайте косу, я вам покажу —

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?

Народные песни и поэзия С. Есенина во мне навсегда слились воедино. Быть может, с тех пор я стал не созерцать человека, а видеть в нем душевный мир с его сложностями и противоречиями, с его радостями и страданиями и понимать неотделимость поэзии от человеческого труда.

Как-то мне пришлось быть на литературном вечере самодеятельных поэтов, где присутствовал нижегородский поэт А. Люкин. Навсегда запомнились сказанные им слова: «Человек должен быть всегда человеком, тем паче, если он себя готовит в литературу». В моем представлении С. Есенин прежде всего тем и человечен, что его