Алексей Шепелёв - Настоящая любовь / Грязная морковь

Настоящая любовь / Грязная морковь

Алексей А. Шепелёв

Издательский дом «Выбор Сенчина»

© Алексей А. Шепелёв, 2017

ISBN 978-5-4485-3845-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

<Часть первая. «Она была из тех девчонок…»>

Знайте, что ничего нет выше,

и сильнее, и здоровее, и полезнее

впредь для жизни, как хорошее

какое-нибудь воспоминание, и

особенно вынесенное ещё из детства,

из родительского дома.

Девы и юноши, вспомните,

Кого мы и что мы сегодня увидели.

«Она была из тех девчонок, которые нравятся всем. Которые могут разговаривать с каждым, могут тебе улыбнуться, пококетничать, ты можешь её проводить, подвезти – да хоть поднести на руках! – она может сесть к тебе на колени, и если ты ей каким-нибудь образом близок, она подарит тебе поцелуй. Но она не девочка лёгкого поведения, не пустая кокетка. Завтра она тебе нравится – ты ей нет, ты ей улыбнёшься – она нет, ты возьмёшь её под руку – она вырвется и уйдёт одна, ты подкатишь…» – тут у меня заболела рука, кисть (как обычно), я побежал в кухню, навёл чай и, глотая его горячим, как в лихорадке, опять взахлёб рвал бумагу непомерно твёрдым карандашом: «…ты подкатишь тачку – она пойдёт пешком, ты наденешь (sic!) новые штаны – она… ты полон надежды – она… с другим. Конечно, она далеко не со всеми. Каждому она уделяет разное количество своего внимания. С кем только флиртует, прикалывается, кому только улыбается или говорит приятные, нужные слова… Дело в том, что она, как другая девчонка, не может тебя обидеть. Она видит, что нравится тебе, и даёт надежду, хотя и малую, но всё-таки… Потом она даёт надежду другому, но тонкую нить связи с тобой не рвёт; ты знаешь, что дождёшься своей очереди: когда тебе будет грустно и тошно, она, как в первый раз, сядет к тебе на колени и согреет твою душу, греясь о твоё тело. Повторяю, что эта редкая девчонка умеет в наш лицемерный век, который с ней-то обошёлся пошло, зажав в тиски голого разврата / закрепощающей морали, быть порядочной и не закомплексованной».

Ввернув под конец психологического обобщения обобщение историческое, я пришёл в такое возбуждение, что даже не смог писать далее. «Вот только сейчас мне б эту Янку, я б её… я б ей…» Но вдруг я услышал её смех (совсем недалеко от моего дома) и тут же осёкся, тут же вспомнил о своей ссоре с матерью, из-за которой – то есть из-за ссоры – я, собственно, и уединился «со своей писаниной», в то время, оскорблённая, моя мама ушла к подруге (наверно, пить пиво и жаловаться). Но всё равно написанное казалось мне верхом совершенства, моего мастерства – я, главное, осознавал, что это только осколок гигантского айсберга будущего произведения. Я было уж начал перечитывать в третий раз – на сей раз особенно удивляясь «неординарной», «хаотической» пунктуации – как пришла мать, да ещё с этой подругой, которую я не переношу и по сей день.

Я быстро облачился и выскочил из дому. Я спешил к Яночке. Но увидев издали, что рядом с ней два взрослых товарища, безотвязные, как слепни в зной, непринуждённо talk about sex, я струсил и бессознательно побрёл опять домой. Только подойдя опять к двери и услышав визгливые голоса «родителей», я как бы очнулся и раздражился настолько, что поспешил (именно поспешил!) к Ленке, приехавшей позавчера из Москвы к бабушке – всего в двух домах от нашего. Вот что я написал, вернувшись со свидания:

«А вот сейчас (лето’96) сдал exams, приезжаю домой, раз – Леночка заследом прикатила. Пазсматрел издалека – ещё лучше, а шортики-то, кореш, шортики! Вернее не стоко шортики, скока ножки под ними. На другой день A.Sh. вечером помялся, покурился и пошёл х Леночки. Пастучел в окно. Матря1. „Можна Леначку?“ – „Зачема?“ – „Нада“. Ну и Леночка: „Прявет“. – „Прявет“ – „Как делишки, Мишка?“ – „О.К. о.b., малыш-ка“ – „Можть присядем?“ – „Присядим…“ Тут A.Sh. показал свои скуднейшие запасы русского языка слов. (Что не столь уж важно в деревне, а вот молчаниэ губително.) Под прессом обстоятельств (мать изредка выглядывала в окно) A.Sh. рассказал два анегдота, которые сам забыл… (кстати, совсем не люблю их рассказывать!), затем заметил вслух на небе одну звезду, что и впрямь было удивительно: обычно их много иль вообще нету… При расставании A.Sh. сказал, что „слёз и вешаний на шею не надо, иди откуда пришла“ [цитирую]. На неё это подействовало (не хочет, чтобы ушёл). Адназначно. Но на 1-й раз уйду. На 2-й раз…» — оченно, что сказать, убедительно!

И вообще, что за Леночка? Ещё год-другой назад она была обычной соседской девчушкой, прыткой и пучеглазой, похожей на образ с известной шоколадки, и называлась так же: «Алёнка». Красивенькая, да, была как кукляшка: светлокожая при чернявости волос, бровей и глаз, кажется, даже румяная, удивительно большеглазая и белозубая. А нынче, буквально через одно пропущенное лето, приезжает такая томно-бледная дылда под метр восемьдесят и зовётся «Леночка». Звонкий её смех, пусть и не такой заливистый, а наоборот, какой-то нервно-отрывистый, но всё тот же, по-прежнему раздаётся по околотку — только теперь не в яркости утра, не в стоячем дневном зное, когда, съездив подоить корову в стойло (тут тебе те же слепни) и напоив телка, все взрослые лежат на полу вповалку, нипочём такая жара лишь неугомонным деткам… а уже во вкрадчивой вечерней темени-прохладе, когда намаявшиеся старшие заходят в избу и занавешивают шторки, а в оградке под окнами распускаются ночецветные пахучие бутоны, называемые у нас «зарница».

На другой день, чуть свечерело, меня опять забрало – вдохновение – и я продолжал свою повесть (я уж решил, что это будет повесть, и наметил почти уж весь сюжет – то есть события уже к тому моменту произошли):

«Такие встречаются редко. Всегда на высоте! Такое разное в минуты радости, грусти или любовной агрессии лицо, но всегда милое, карие глаза, то смеющиеся, то пылающие, то играющие с ресницами в слёзные капли; пухленькие губки, поблёскивающие естественной розовой сочностью, то застывшие в надменной улыбке, то поджатые для раздумий, то раскрытые для поцелуя… необыкновенно красивые светлые волосы, прямые, распущенные, свободные, выделяющие её из всех других, с подобранными, перекрученными, вечно выпадающими, на которых и смотреть не хочется после её развевающихся, бешеных волос, мягких и упругих, словно мокрых… совсем редкие в деревне стройные длинные ноги, чуть-чуть широкие бёдра, делающие вид сзади совсем вызывающим при любом наряде, кроме дождевого плаща.

Многим Яночка не давала покоя, многие находили её точной Самантой Фокс, даже круче, но для одного она была больше, чем упавшая в наш мир отражением в грязной воде далёкая звезда, она была – любовь, судьба и жизнь».

Закруглив вышеозначенный пассаж, я поставил на новой страничке массивную римскую цифру один:

I

Но продолжать я не смог, тем более что вечером нет уединения (я пишу обычно ночью, где-то с 12 до 2—3, когда уже упомянутые пресловутые все спят, а я пришёл с улицы и «чифирю»). Всё-таки я не выдержал и зарисовал несколько «видов сзади» (ноги вместе, ноги на ширине плеч, ноги раздвинуты широко, сидя на корточках, сидя на корточках с неестественно раскоряченными ногами), прорисовывалась, естественно, только нижняя – средняя-нижняя – часть фигуры, остальное грубыми линиями уходило в пустоту. Хоть Яна и была одета рукою мастера в бикини (и сразу же – а не потом!), а всё равно я скомкал листы и сжёг их на плите. Вот Пушкин рисовал прямо в рукописи! Я хотел было набросать что-нибудь поприличнее – глаза, взгляд… волосы своей героини, но вовремя вспомнил, что чуть-чуть приукрасил эту деталь… Поймав себя на этом, я побежал опять к Ленке-соседке.

«На второй раз A.Sh. увидел на Леночки её изрезанную совсем малость коттонку (для красаты). A.Sh. в этой связи рассказал об алкаше, 25-летнем сынке хозяйки квартеры, который у нас прозывался Ауар Колчижинал Френд („наш колченогий друг“), как он порезал вены (причём третий надрез делал A.Sh. по евоной просьбе) (не себе). [Ну, это я может и слегка преувеличил.] Предложил Леночки свои услуги по разрезанию курточки (далее) (её), чтоб получилась котомка („Чьто это за хьрень?!“). Она отказалась, но A.Sh. настаивал и пытался снять, чтоб не резать на живом. В процессе сего A.Sh. заметил классные натянутые легенцы [да, такая вот транскрипция, да ещё с деревенским „г“! ] на ножках и решил совместить приятное с полезным, захотев стянуть и разрезать и их… на крики прибежала матря с палкой (оказывается, она наблюдала всё (зло) действо [честное девство!] из окна – было ещё не столь темно – и выбежала только из-за легенцев). Больше A.Sh. её не знал. Не продолжить дело Колчижинала! Ыднака пугвыцу всё же сорвал…»