Алексей Шепелёв - Настоящая любовь / Грязная морковь Страница 3

Теперь на столе лежал репчатый лук, было тоже восемь, но уж темно полностью. Впав в какое-то возбуждение, я даже не смог доесть ракушки, тем более что они были какие-то слипшиеся, яростно начал чистить зубы и одновременно умудрялся снаряжаться.

Шапку я не взял, а зря – на улице было холодно и дул страшный ветер. Я посмотрел на окна терраски, где по вечерам, перед выходом, тусовался мой сосед Перекус, — обычно они горели и орала музыка.

(«Настоящая любовь»)

Отработав своё на дворе и по дому, наспех выполнив домашнее задание, уходил он в берёзовую рощу за косогором и подолгу бродил там. В природе всё было гармонично и естественно, и не боялся он услышать за спиной крик [крюк!], и ни одно дерево не ударило его своей веткой. Всегда он думал о ней: осенью ловил летевшие в лицо листья в форме сердца, зимой писал её имя на чистом снегу. Посреди белых ангелов-берёз возвышались два громадных чёрных вяза, посаженные так близко, что кроны их перекрывались. Одно дерево было пониже и потоньше, наклонилось и прильнуло ко второму, своему другу – для Слая они были влюблённой парой. Он и Яна. Всё лучшее и в то же время горькое в его жизни — это созерцание этих счастливых и мечты о счастье с ней.

Слай сделался замкнутым, раздражительным, рассеянным, учился хуже, в школе, на праздниках всегда был одинок, в клуб не ходил, на других девчонок смотрел как на безжизненные предметы, за что заполучил их нелюбовь. Замкнутый человек – нож в сердце замкнутому обществу.

(«Метеорит»)

Отрывок

– Время будет – на природе позанимаюсь, — говорил Дмитрий, запихивая в битком набитый рюкзак увесистый учебник английского языка.

– Всё тебе об учёбе думать. Отдохнуть не можешь пару дней, — возразил Владимир Гранитов, наводя о солдатский ремень нож, но глядя куда-то сквозь стену, будто в ней было окно.

– Тебе хорошо. Ты у нас от природы гений. Почти весь первый курс не открывал книжки.

– Почему это «почти»? Даже обидно.

– Потому. Как её увидел, так забыл, зачем сюда приехал. А она? Да как же ты мог из-за смазливости… Извини, Володь, не хотел… Так нельзя поступать, тебе не 12 лет, а 20, ты должен себя контролировать.

Гранитов убрал нож.

– Что-то Руслана нет. Опять небось кошка дорогу перебегла, обходить стал по мосту.

В дверь попытались позвонить, но звонок не работал.

– Заходи, – крикнул Владимир, — опаздываешь!

– Вовка, сел я в автобус…

– … и увидал чёрную кошку! – съязвил Дмитрий.

– Дело серьёзное. Наташка с этим рехнувшимся Черкесовым, с Пантерой, тоже в поход собрались! Я их засёк и на другой остановке сошёл. Они меня, думаю, не заметили.

– Какое роковое совпадение, – не унимался Дмитрий.

– Дед говорит, сейчас время самое неподходящее для походов в лес. Такое бывает раз в триста лет, навье время, — сказав это, Руслан сделал непонятный знак руками. – Ты, Володь, хотел отдохнуть, забыться, а она – рядом.

– Ничего. Мы не в эти ёлки-палки, а в настоящий лес забредём. Подальше. В самую чащу.

– Да, можно и чуть подальше, — согласился Дмитрий, — а твой дед – оккультист, маг-чародей, потребитель и проводник всей дребедени, которая популярна сейчас и которая основывается на «антинаучных началах».

– Хватит спорить. Присядем на дорожку.

(«Дневник»)

Теперь музыки нет. Вышла бабка и сказала, что давно нету, с вечеру ещё. К колонке (она прямо около дома) подошёл длинный Суслик.

Подставив под тяжёлую струю свой рот «с железной губой», он заглотил литрушечку-полторы ледяной воды.

– Не видал Перекуса или там Гонилого какого-нибудь?

Я аж еле сглотнул: вот лужёная-то глотка!.. и зубы!

– Кай где-то тут жужжал, но замытился2 вроде, потаясь от Янки.

Я пошёл к дому Я. (обычно наша компашка там и тусовалась), а это почти километр, через мост с грязью и лужами, которые в ботинках трудно обойти. Заявившись туда, я не обнаружил никого, дома свет был погашен, только работал телевизор, в бане и посадках тоже никого.

Пошёл обратно. На мосту встретил Леночку Миронову и Сибабу. Она шла в клуб, а он увязался и так и тянулся за ней, раздражая своими выходками (он дурак по рождению, да и по воспитанию).

– Лёш, это ты, что ль, куда идёшь? Перенёс бы меня через мост! Нет, серьёзно! – пищала она, маневрируя в своих туфельках. — А то я в ту-уфф-лях – ах…

– А я в ботинках.

– Ну Лёш…

– А я в сапогах! – заорал Сибаба. – А то, блядь, в колготках и на цырлах – лепёшка наружу – отморозишь!

Я постоял немного, как будто думая (но думал я не об этом), взял её на руки и пошёл.

– Сам кабуд3 несёт – мол, вот я несу на руках — а сам рукой-то под юбку, — не унимался Сибаба, громко хлопая по болотам (так у нас зовутся лужи) в своих сапожищах. Я поставил её на землю, и мы пошли в клуб.

– Э, малолетка, чё ты на нём виснешь, Ленок, а?! Понравилось, что ль, как задрал юбку – жалко я сзади шёл – не видал!

Она действительно как-то обхватила, обвила своими тонкими руками мою руку, причём просто висящую, а не подставленную локтем, как у кавалера.

В клубе все поразились моему появлению с дамой, и она отсоединилась. Сказали, что наших нет и не видели (да мы и вообще теперь в клубе почти не появлялись – в основном из-за культа физической силы — уж очень грубое тут обхождение!). «Что ж, пойду, наверное, к Ленке Курагиной, к однокласснице! – думал я. — А кто ж мне десну расцарапал – зачем в рот сувать руку, я ж не девушка!..»

(«Настоящая любовь»)

II

Пришла весна – пора любви; Слай стал подумывать, каким мылом лучше намылить верёвку. Он-то знал, что это низко! Знал, что надо стоять до последнего, не поддаваясь слабости, что лучшее впереди. С высоты ваших долгих прожитых лет вы смотрите на эти проблемы как на мелочи жизни, как на игру нездорового воображения, купающегося в розовом свете юности. Ему было дано посмотреть с такой же высоты, он понимал всё это, но понимал и своё…

(«Дневник»)

Я, быстро передвигая ноги в резиновых сапогах (понятно, что ни в каких не в ботинках, потому что осень давно наступила) по грязи, устремился к себе в сад. Через дорогу, над гаражом горела синяя лампочка, от этого железная ограда сада пропечатывалась на весь сад по земле, которая казалась почему-то бордового цвета. Тени яблонь под ногами напоминали чёрную паутину, ничего не шевелилось – а как только я вошёл, вся эта паутина передёрнулась и поползло что-то чёрное из угла… с ужасным грохотом. Это упал железный лист с бочки. Налетел ветер; я вдыхал и чуть ли не глотал – от привычки даже не без удовольствия — растворённую в сумрачно-торжественной осенней атмосфере изморось. Торопливо достал спрятанную в кустах банку бражки. Она была заквашена мною всего дня два тому и предназначалась исключительно для других, так как в её состав входила всякая пакость, наподобие прокисшего варенья и воды из бочки в саду. Я стал думать о своей личной трагедии и большими глотками заглатывать прямо из банки.

(«Настоящая любовь»)

Слай заметил, что уже стемнело, только когда увидел, как вдалеке загорелся свет в окнах родного дома. Отчим теперь уж пришёл, опять будет орать…

Парень подошёл к вязу, нежно погладил его шероховатую тёплую кору, поцеловал и сказал: «Будешь моей, Яна. Ты мне нужна… да… Может, и любви нет… Но почему ты мне не идёшь с ума? По-че-му-у-у?! Я иду с ума…» Всё расплывалось, как при примерке очков, Слай шатался, как пьяный, весенний воздух, залетающий в него, был противен, как дихлофос, под ногами чмокала грязь – кровавое месиво…

(«Дневник»)

Размокшие, раскисшие листья лежат под ногами сплошным ковром, идёшь как будто по болотистой местности (как её описывают) или по лунной поверхности какой-то — на сапожищах тоже по полкило чернозёма, — и всё вокруг мокрое, мягкое и… тёплое, хотя это никакое не гниение, просто смывается, как слезами — как вода очищается в недрах земли, становясь кристально-ясной и чистой, – летняя пыль, и пот, и душные грёзы… Всё просто готовится к белоснежной равнодушной зиме.

Отпив половину за десять минут, я разбил банку сапогом и, нервно хватаясь за стволы и при этом скользя, как на лыжах, почесал к Ленке. «Щас я почешу», — думал я.