Алексей Шепелёв - Настоящая любовь / Грязная морковь Страница 4

Размокшие, раскисшие листья лежат под ногами сплошным ковром, идёшь как будто по болотистой местности (как её описывают) или по лунной поверхности какой-то — на сапожищах тоже по полкило чернозёма, — и всё вокруг мокрое, мягкое и… тёплое, хотя это никакое не гниение, просто смывается, как слезами — как вода очищается в недрах земли, становясь кристально-ясной и чистой, – летняя пыль, и пот, и душные грёзы… Всё просто готовится к белоснежной равнодушной зиме.

Отпив половину за десять минут, я разбил банку сапогом и, нервно хватаясь за стволы и при этом скользя, как на лыжах, почесал к Ленке. «Щас я почешу», — думал я.

В её терраске играл магнитофон. Я постучал, и меня впустили.

(«Настоящая любовь»)

Дома был какой-то шум. Слай вошёл. Мать сидела в затемнённом углу на полу, растрёпанная, с заплаканным лицом. Сорочка на ней была разорвана, голое тело в синяках и царапинах. Прямо под единственной лампочкой возвышалась фигура отчима со шлангом от старой стиральной машины [в руке — зачёркнуто]. Пьян сильно.

(«Дневник»)

Я постучал, впустили. Тут были Перекус (мой сосед), Змей (Зам) и она сама. Играли в карты на кровати без света – только квадратный отсвет из окна.

– Ты, что ль, пьяный, пупок? – ощерился Змей (у него очень крупные передние зубы).

(«Настоящая любовь»)

– А, сучок корявый, пришёл?! Сучье отродье! Где тебя черти носили?

– Нигде…

– Как ты, молокосос, отцу отвечаешь?!

(«Дневник»)

– Сам ты пупок, — меня несколько мутило.

– Сосед, дай бражечки! – внезапно Перекус упал со стула, обхватил мои носки и как бы раздумывал: целовать их или нет.

Всё как обычно. Стали рассказывать анекдоты (я их всегда не любил и практически никогда не мог запомнить). У меня замёрзли ноги (забыл шерстяные носки), и я вытравил Змея с кровати, сел на неё, поджимая в одеяло лапки.

(«Настоящая любовь»)

– Как ты, молокосос, отцу отвечаешь?! Вот, полюбуйся!

Отчим усмехнулся и указал шлангом на свою жертву.

– Шалава. Прости-тутка! Два института! Два проститута!!! Я захожу, а она тут с Багировым сидит!.. Чай, вишь, пьют – мол, телевизор делать пришёл. Уже не я! Я знаю эти телевизоры! Вот телевизор! — он замахнулся на недавно купленный с рук телеприёмник, цветной, но очень громоздкий и путающий цвета. — Учитель! Вот учитель — у меня в руках! – рассмеявшись своему удачному сравнению, закончил отчим и, размахивая шлангом, ударил им сына. Второй удар был блокирован, он выхватил шланг; отчим довольно проворно отпрыгнул в чулан и наткнулся там на кочергу. Во время произошедшей схватки отчим сильно ударил ей Слая по кисти, шланг выпал, и тут родитель нанёс удар по голове.

(«Дневник»)

В прямоугольнике света из двери в дом показалась Леночка – она поедала какой-то блин (-чик), на ней была очень коротенькая кожаная юбочка и какие-то очень телесные чулки, наверное. Очень пуховые шерстяные носки, как ни стирай, пованивающие козочкой и козликом (мы их не раз, кажется, видовали лично, и звали их, как видно, Иванушка и Алёнушка… Я пишу звали, потому что их может уже и не быть, да и звать здесь могут лишь в детстве, а потом благополучно забыть и… забить), зато уж тёплые! Ноги её очень мясистые (но, скорее всего, мягкие) и довольно-таки большие как таковые. Про остальное я умолчу, пусть блин символизирует всё это.

– Рая, – это было его обращение ко всем девушкам, – дай блинчика, а то коляску расшибу! – нахально высказал Змей, виляя одной ногой на полу, как в некоем танце, а потом схватился за детскую старую коляску.

Вскоре он уже удерживал её за талию, а Перекус в сей момент заскочил в дом и схватил там целую пачку «блинцов».

(«Настоящая любовь»)

И упал Слай в чёрную пропасть, и разбился, и подох бы там, если б не водка.

Очнулся Слай на дороге около дома. Классно его избили. Голова гудела, тела не было, в глазах темно. Вспомнил, что у него во дворе припрятан нож. Вооружившись, он стучал в дверь, но ему не открыли. Разбил окно. Отчим катался по полу, смеялся, размахивая горящей тряпкой. Слай кричал матери, но она не отзывалась. Тогда он снова вернулся во двор, где нашёл всё, что ему было нужно: скамейку, путы для коров, вазелин – и с этой ношей отправился в рощу, где давно привлекал его почти горизонтальный сук вяза.

Тёплый влажный ветер дул в лицо; два больших облака лениво расползались, открывая луну, словно занавес открывал сцену, на которой вот-вот будет разыграна трагедия, а пока — тяжёлая тишина предчувствия и пятно прожектора в центре сцены; невесты-берёзы, надев свой подвенечный наряд, водили хоровод в серебристом свете, зная, что жених-месяц наблюдает за ними. «Плохая примета», — подумал Слай. Почки, кажется, распускались сейчас, на ходу. Говорят, в такое время хочется жить, дышать полной грудью, любить… Два старых клёна кто-то спилил… Может, уже давно.

Слаю всё это было не нужно; он знал, что выглядит смешно с коровьей скамейкой под мышкой посреди весны, но ему плевать на всё – даже на обиды. Предел.

Сук находился на высоте около трёх метров; но рядом был холм, как раз исправляющий этот недостаток.

Слай забрался на холм и стал намазывать верёвку вазелином. Вдруг он вспомнил, что в кармане есть нож, спустился к вязам и дрожащим голосом произнёс: «Прости, я увековечу на твоей плоти её имя…»

И везде воздух наполнился её именем.

Кто-то ходил поблизости, разговаривали. Слай прислушался… Ничего, ещё несколько минут, и я им не встречусь.

III

Её голос. Это была компания, с которой ходила она.

– Пойдём в Слаеву рощу, там и выпьем, — предложил Серёга [Зам], одноклассник и бывший товарищ Слая, — там два пенька есть.

Какие-то упоминания о нём.

— Обязательно напиваться? – в то время Яна верила в любовь [—?].

— Я лично хочу сегодня, Рая.

Они приближались очень быстро, разговаривали и смеялись. Слай спрятал смешные предметы, сам схоронился за холм, где кусты.

Яна, ещё две девчонки помоложе, Серёга, Лёха [Яха] и ещё незнакомый пацан с приятной наружностью и особенным, тоже приятным смехом подошли к пенькам. Уже раскрасневшийся Лёха выкатил из-за пазухи две бутылки водки и приладил на пне, девчонки развернули закуску.

Яна была прекраснее всех на Земле; весь пытливый свет месяца фокусировался на её ножках, блестящих в колготках; ветер то пытался приподнять бахромистую юбочку, то играл в светлых распущенных волосах; по-весеннему алые губы излучали тепло и желание; карие очи горели тайной любовной страстью и верой в настоящую любовь.

— Извините, — сказала Яночка, заглянув на мгновенье в небо, — мне нужно на минуточку отойти.

Она подошла к тому месту, где притаился Слай, и уже приподняла юбку, как увидела его. Пауза.

— Это ты, Слай?

— Я…

— Что ты тут делаешь?

— Грибы… собираю.

— Присоединяйся к нашим ребятам, они тоже собирают… стаканы. А сейчас, пожалуйста, отойди. Ноги мои ничего, да?

(«Дневник»)

В окошко слабо стукнули, и я, так как был свободен, вынужден был слезть на холодный пол и открыть. На пороге стояла Яна с какой-то строгой, «пионерской» миной (как на фотографии в 7 классе – она в центре в мятом красном галстуке и коричневом платье-фартуке, она – староста…). Меня вдруг посетило это громоздкое слово «староста», и чуть не вырвало.

— Ага, один уже пьяненький.

Теперь на ней был какой-то белый пуловер, я подумал, как это она в нём пришла, а вдруг дождь пойдёт. Мне она уделила совсем мало внимания, остальным, впрочем, тоже; она села на стул в углу, тоже поджала ноги – но в огромных пуховых носках.

Леночка села ко мне (досадуя на них, да и так) и тоже поджала ноги, тоже большие и довольно тёплые. Начав рассказывать какую-то дрянь, внезапно я почувствовал тепло, исходившее от неё, меня передёрнуло, как будто я проглотил гигантский кусок льда, и вся кожа покрылась мурашками. Моя ладонь выпрямилась на гладкой кожаной выпуклости. Я мастерски замаскировал своё спёртое дыхание и голос под эмоциональность в анекдоте, Ленка шевельнулась, чуть разведя ноги, моя рука гладила уже чулки… Пальцы коснулись голой кожи – Ленка хихикнула над концовкой, ржали Перекус и Змей, а я нащупал рубец трусиков и очень боязливо пытался подсунуть под него пальчик…