М. Таргис - Сумеречная мелодия

М. Таргис

Сумеречная мелодия

© Таргис, 2013

© «Геликон Плюс», 2013

От автора

История Йиржи Цесты, Павла Шипка и Сумеречной мелодии возникла в морозном декабрьском воздухе на пустынном утреннем проспекте, а принесло ее дыхание зимы, эхо замолкшей в пустоте песни и каприз испорченной техники.

Каким образом возникает идея литературного сюжета? Вынашивается в результате долгих размышлений по конкретной теме? Или внезапно является как некое Откровение? А иногда приходит, например, во сне… Главное – то, что происходит после, когда сюжет неумолимо одолевает сознание, заставляя забыть обо всем, не позволяя отвлечься, неся депрессию или радость, но не отпуская, как страстно любящее и любимое существо. Один мой знакомый художник сказал как-то: «Самые удачные произведения – те, на которые затрачено меньше всего усилий». Он имел в виду, что процесс творчества должен идти легко, сам собой, как будто следующие строку, фразу, штрих автору нашептывают свыше. И счастливый момент, когда поставлена последняя точка или проведена последняя черта, не лишен легкой грусти: эти восхитительные часы, дни или месяцы творческого экстаза, увлеченного поиска, прошли и их уже не доведется пережить снова. А когда будет следующий раз, да и будет ли?

У каждого талантливого произведения, тем более – из тех, что не теряют актуальности с годами и становятся классикой, есть своя собственная история. У песни Szomorú vasárnap (Мрачное воскресенье), написанной в тридцатые годы в Будапеште, история пугающая: эту песню – и не без оснований – называли гимном самоубийц, что, впрочем, не могло не способствовать интересу публики к ней.

С историей «Мрачного воскресенья» я познакомилась, изучая биографию и творчество чешского исполнителя Карла Готта, записавшего эту песню в начале 1970-х годов. Надо признать, репутация ее произвела на меня более сильное впечатление, нежели сама песня, хотя, несомненно, есть в ней нечто завораживающее. Однажды, когда я слушала ее по пути на работу, плеер доиграл трек до конца, а дальше была тишина: следующая запись никак не хотела начинаться. Я достала из сумки плеер и обнаружила, что он действительно завис на последних секундах «Мрачного воскресенья». Задумался о смысле жизни? Я уже до того играла с мыслью о написании романа по мотивам истории этой песни, но всерьез задумалась об этом именно в то утро, и сюжет сразу же пришел ко мне, будто только того и ждал. Раз уж «Мрачное воскресенье» воздействует даже на технику…

Сюжет этот позволил заняться всегда интересовавшими меня вопросами взаимоотношений автора и его собственных произведений, которые, как избалованные дети, не успокаиваются на том, что им дали жизнь, и постоянно требуют к себе внимания, порождая, к тому же неизбежные сомнения: «Я сумел создать что-то хорошее-красивое-сильное-талантливое, но смогу ли я повторить этот творческий подвиг, или больше мне нечего сказать миру?» Ставятся здесь и вопросы об ответственности автора за то, как влияет его произведение на окружающих, и о применимости общепринятых моральных норм к сфере искусства.

При написании романа я использовала изученный материал об эстраде социалистических стран. Действие было передвинуто во времени на более поздний – послевоенный – период, пору разрушения традиций и утраты иллюзий, в которой особенно уместен был бы печальный и торжественный реквием по безвозвратно ушедшему прекрасному прошлому.

И хотя на первом плане выписаны характеры популярного исполнителя и композитор, и сложное сплетенье их взаимоотношений – дружбы, любви, общего успеха, совместного творчества, – постоянным аккомпанементом сюжета звучит таинственная мелодия, бесконечно красивая и опасная, способная как привести к самому отчаянному решению, так и наоборот – удержать от рокового шага и дать силу жить дальше…

Лампочка сбоку от входной двери гримерной была круглой, размером с кулак. Шар мутно-белого стекла, сверху присыпанный тонким слоем пыли: пыль с него хронически забывали вытереть. Из-за этой самой пыли и медицинской белизны вид у лампочки был какой-то неживой, равнодушный и бессмысленный. Но через несколько минут она оживет, заиграет тревожным багровым огоньком, в кровь с силой снежной лавины хлынет адреналин, так что сквозь грохот пульса в висках не разобрать будет произнесенных где-то вовне без всякого выражения слов: «Пане Цесто, пожалуйста, на сцену!» Сколько раз он слышал эти слова? Три, четыре тысячи раз? Или все-таки меньше? И всегда что-то внутри обрушивалось, и из затылка в лоб выстреливала мгновенная боль обязательным memento – и, может быть, залогом успеха. Помни, что ты смертен.

Иногда ему случалось об этом забыть. В последнее время – редко.

Он всегда старался быть на месте заранее – инстинктивно стремился прочувствовать весь путь на сцену в полной мере. Тем более что это была добрая примета. Концерт сегодня наверняка пройдет хорошо.

Йиржи Цеста повернул вращающееся кресло: смотреть на лампочку заранее было глупо, сигнал он не пропустит. Обратившись к зеркалу, он зашевелил губами, проговаривая слова. Каждому исполнителю иногда случается внезапно обнаружить посередине песни, что он не помнит хорошо знакомый, казалось бы, намертво заученный текст. Цеста прекрасно знал, что повторение ничего не гарантирует, но оно по крайней мере занимало его, не давало сознанию сорваться и ускользнуть куда-то за грань, как это порой случалось.

Повернув кресло под углом к гримерному столику, он не видел в зеркале своего лица, да и незачем – он и так знал, что все в порядке. Зато ему было видно отражение заботливо прибитого кнопками к стене напротив цветного плаката. Плакат уже устарел: он красовался на каждом углу на афишах несколько лет назад. Глянцевая бумага была надорвана в нескольких местах, одного угла вовсе не хватало. Кому только пришло в голову повесить его здесь? Во время прошлого концерта его еще не было… Цеста выглядел на нем моложе, чем сейчас, – чуть меньше было седины, чуть более плавным был овал лица. Цветной свет софитов падал на блестящие лацканы белого смокинга, подсвечивая один из них розовым, другой – серебристо-серым. А вот взгляд серо-стальных глаз был все тот же – тот же, что и сейчас, что и двадцать лет назад: тяжелый, полный непонятной, но внушающей уважение силы. Люди на улицах оборачивались, ощутив на себе этот взгляд.

Цеста отвел глаза от плаката и увидел отражение скорчившейся на отставленном в угол рояльном табурете тонкой фигурки Магдаленки. Она сидела, обхватив собственное тело худыми руками, обвив ногами в клешеных брючинах спираль табуретной ножки, чуть ли не узлом завязав конечности, – словно ребенок или обезьянка.

Музыканты, костюмеры, гримеры прекрасно знали, что Цеста предпочитает оставаться перед выступлением один. Вот и она сидела тихо, как мышонок, боясь помешать. И когда только успела проскользнуть сюда? Он и не заметил…

Магдаленка встрепенулась, почувствовав его взгляд, виновато посмотрела ему в глаза в зеркале и чуть не сорвалась с табурета, слишком резко крутанув его. Цеста улыбнулся. Если кто-то спрашивал, сколько ей лет, она завышала свой возраст, но он знал, что ей должно быть восемнадцать.

Девушка быстро – тоже как зверек – пересекла комнату, оказалась рядом, присела перед его креслом на корточки, глядя снизу вверх очень серьезными и немного тревожными глазами. Она всегда так смотрела на него перед выходом на сцену – инстинкт. А может быть, знала. Но в таком случае она ни разу ничем этого не показала…

– Ты как? – очень тихо, одними губами спросила она.

– Отлично, – ответил Цеста. – Иди сюда.

Он наклонился, обхватил руками ее узкие плечи, заставил ее подняться, и Магдаленка сразу притекла к нему, прижалась, упершись маленькой грудью ему в грудь, куда-то в область сердца, приникнув щекой сбоку к уху, очень осторожно – чтобы не помять прическу и не смазать грим. Привыкла.

Он приложил горячую ладонь к ее узкой спине, ощущая выступающие позвонки. Эта ночь не будет принадлежать ей. Этим вечером ей придется делить его с несколькими тысячами других, которым он отдаст себя всего, без остатка.

– Сегодня будет песня, которую ты не слышала, – вдруг произнес Цеста.

– Новая песня? И ты не сказал? – Магдаленка отстранилась, заглядывая ему в лицо.

– Не совсем новая. Но ты вряд ли могла ее слышать. Расскажешь потом о своих впечатлениях.

Слушая пение, Магдаленка закрывала глаза, стремясь раствориться в звуке, отрешалась от окружающего мира, и перед ее мысленным взором начинали сменяться причудливым калейдоскопом ярчайшие картины. Она неплохо рисовала, посещала Художественно-промышленную школу, но ей никогда не удавалось зафиксировать эти видения, зачастую очень далекие от содержания песни, на бумаге. Однако она могла о них рассказать, подбирая самые неожиданные слова и ассоциации.