Алексей Еремин - Рассказ

Рассказ

Алексей Еремин

«…И тогда мы узнаем кое-что о тех таинственных процессах, которые незаметно происходят в периферийных областях человеческого сознания, о безграничном хаосе ощущений, причудливой фантазии, высвеченной нашими чувствами; о слепых порывах мысли и чувств, немых и бесследных коллизиях между ними, о загадочности нервных явлений, шёпоте крови, мольбе суставов, всей жизни подсознания».

Кнут Гамсун «О бессознательной духовной жизни»

© Алексей Еремин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая

Идёт дождь. На чистом стекле в белой раме набухают беременные капли, рожают, сочатся, оставляя длинные влажные следы, мутное стекло оживает и шевелится.

Дождю рад. Рад, что тёплый халат.

Самое время работать, но ничего не пишу. Довольно посмотреть на «самое время работать» и «довольно посмотреть». Я вижу отсутствие вдохновения… Завершающим аккордом многоточие пошлости. Триумф победившей пошлости! Где, где победоносный император? Пусть внесут трофеи, туш прозвучал!

Хлопнуть дверью на улицу, стать в халате под дождь! Дрожать в холодной луже, в дурацких тряпичных, в жёлто-чёрных клетках тапочках, прилипших к коже.

Если бы никто не увидел, то вышел. Стоял бы под дождём.

Мокрая крыса на задних лапках!

Заснул бы на день.

Нет! Жалкий, в толпе, ору всем голосом: Слава дождю в его мерзости, слава его мерзости!

Титул.

Ору одно и тоже до хрипоты в горле, каждый раз громче и громче, пока сила не срывает голос. Окружающие осуждающе зашептали, понимающе забормотали, а я ящером ползу по грязной луже. Я шлёпаю пятипалой лапой по воде, вытягиваю горло к небу, кричу ненависть.

Дождь скотина.

Скотина дождь? Шум дождя – бурчание в животе коровы. Капли летят, – сыплются волоски со шкуры. Бредёт корова тучи, в ведро города из вымени стекает молоко.

Почему люди на улице? Куколки в пледах обязаны греться у батарей, обхватив ладонями горячие чашки, пить чай, а не гулять под дождём под зонтами.

Гулять под небом, под дождём, под зонтами, по городу, по улицам, по асфальту.

Меня вырвало на бумагу. После жирной пищи в желудке несварение, меня вырвало. Но как римский патриций не чувствую брезгливости. Напротив, вожу пальцем по жёлтой луже, выбирая вкусные кусочки.

Встал из-за стола, подумав, что не только рассказ, даже страницу написать не могу.

От окна вернулся к столу (чёрные ветви за прозрачным стеклом, оспинки высохших капель, – истлевший чешуйчатый доспех); здесь заполняет соты листа испражнениями чёрный червь.

Наполняет пустые соты листа жирный чёрный червь. Рука смахнула тварь. Она отлетела к жёлтой стене, отскочила, покатилась к исписанному наполовину листу, дрожа ребристым стволом на тёмно-красно-коричневом столе. Я отшвырнул её к стене; мерзко дребезжа, она накатывалась на лист, я бросил её в стену; она отскочила и легла, чертой перечеркнув строчки. Я наотмашь бросил правую ладонь к столу, ударил пальцы, но ручка, отскочив к стене, залегла, копьём острия касаясь жёлтых обоев, с синими укусами раздвоенного жала.

«Сдача Бреды». В полупоклоне, отступив ногой шаг, склоняется вельможа в камзоле, протягивает лист капитуляции. Реляция: «После непродолжительного штурма, не исчерпав всех возможностей обороны, крепость пала».

С угла стола на пол перенёс здание книг. Выдвинул широкий ящик, цвета ядра спелого каштана, вытянул толстые журналы, лёг на кровать и придавил ими живот. Голова покоится в седле подушки, затылок поддерживает бок письменного стола. Утром письменный стол представился продолжением головы. Я встал, и со мной поднялся письменный стол, гладкой крышкой высоким продолжением лба, выставив назад четыре длинные ножки. В столе, на отдельных листах и в журналах записано пережитое, часто до неузнаваемости оплавленное фантазией. Оплавленное фантазией хорошо. Ком из разноцветного стекла. День удачный для работы?

Две недели медленно, как после болезни, переписывал набело два рассказа. Откладываю готовые рассказы, чтобы забыть, прочитать заново, как чужие, и без жалости, как чужие, переправить, перепечатать вместе с мамой, вновь поправляя и уже прощаясь, совершая ритуал, после которого сдаю записанный труд в редакцию (не спешу сдавать рассказы в печать; меня кормят авторские деньги, и пока они есть, храню рассказы, словно вклады в банке, пытаясь застраховаться на близкое будущее и в случае получить страховку). Из-за этой работы нового не писал, лишь записывал мимолётности. Правка вчерне готовых рассказов литературный труд. Но здесь уже сложен скелет. При ремонте есть дом. Дом нужно отделать и окрасить. Совсем не то, что рыть котлован под фундамент и складывать кирпичную стену Градова.

Снимаю крышу дома. Твёрдая обложка под белый мрамор с тонкими сиреневыми и розовыми прожилками. Бунин расписался по воле издателя золотым росчерком.

«В три дня Ян написал полностью первую часть «Деревни». Всегда казалось чем-то пошлым это «Ян» его жены. Он такой же Ян, как я Мордухай. Первая часть это 47 страниц текста. В день по 15 страниц.

Ничего удивительного. Такого текста можно и 50 страниц в день написать.

Вру.

Он отбирал «типичное», думал, вспоминал, пытался «соответствовать». 15 станиц даже такого текста много. Слишком много для меня. Я уже два дня только пытаюсь писать. Когда доделывал рассказы, к листам крепил доски строк, прибивал последние гвозди точек, крепил вывеску, проверял ордера жильцов на вселение, рассказ не давал покоя. Вечным жильцом поселился в городе мыслей, наводнением заливал страницы, затоплял синими ручьями набросков, я говорил Лене, как легко напишу рассказ. И ничего не пишу! И в голове вновь живёт страшная мысль: «Я больше не смогу писать. Желание отделывать рассказы было знаком неизбежного фиаско».

Может быть, не выполнил нечто, нарушил условия?

Ага, (турецкий офицер в алом ведёрке фески, в синих шароварах вскочил на бруствер из мешков с песком, кричит красным седоусым лицом, подтягивая над собой шашку (ятаган, если янычар), здесь себя уже мучил. Листочек размером с ладонь младенца: «Гончаров 7 недель 280 страниц романа!» Страница романа то же что страница рассказа. Часть романа не равна равной части рассказа.

Кафка за ночь написал «Приговор».

Это приговор.

Какое же свинство. «14,17,18,20,21,22.10.40. Писал и кончил «Таню». Я посмотрю. Свинство! В «Тане» за 6 дней поместилось 16 страниц хорошего текста. «25 и 26 10.40 написал «В Париже». Отслаиваю корочку мраморного тома, последняя страница бухгалтерская ведомость; имена и ровной колонкой получка в цифрах. Откровенное свинство! За два дня 11 страниц, пять с половиной в день, хорошо написанного рассказа. «27 и 28 10.40. Написал «Галю Ганскую» (кончил в 4.40 28.10)» За два дня 7 страниц. Тут легче.

Но я же ничего не написал!

Поймал себя бегущим по комнате. Чувства поглощают, сгоняют с места, и пока уровень не понизится, меня нет. Есть я, но не осознающий существование.

У Бунина неплохая идея; великая книга, когда бы Пушкин просто описывал день за днём свою жизнь. Описывать избранное, как в дневнике, поэтическая свобода, значит, вдохновение заполняет любую форму, а замысел не насилует вдохновение, не заставляет заполнять пустоты между краями формы и вдохновенным текстом.

Чувствую ужасно, не пишу и не хочу писать.

Из-под пресса мраморного Бунина взял зелёный, как спелый тополиный лист, сборник стихов. Сборник стихов раскрываю наугад, как священную книгу. Асеев дочери.

Рука тяжёлая, прохладная,Легла доверчиво на эту,Как кисть большая, виноградная,Захолодевшая к рассвету.Я знаю всю тебя по пальчикам,По прядке, где пробора грядка,И сколько в жизни было мальчиков,И как с теперешним не сладко.И часто за тебя мне боязно,Что кто-нибудь ещё и кроме,Такую тонкую у пояса,Тебя возмёт и переломит,И ты пойдёшь свой пыл раздаривать.И станут гаснуть окна дома,И станет повторенье старогоТебе до ужаса знакомо…И ты пойдёшь свой пыл растрачивать…Пока ж с весной не распрощаешься,Давай, всерьёз, по-настоящему,Поговорим с тобой про счастье.

Нежное стихотворение. С искрой грубости, и от грубости любовь и нежность чётче. Грустно. Слёзы подступают к глазам только потому, что Асеев сумел написать красиво и ясно.

Печально счастлив; неизвестный мне человек, кто давно умер, почти забыт, написал ТАКОЕ стихотворение. Хотя, про «мальчиков, несладко» не слишком. Но счастлив за Асеева до слёз. Звучит словно «Я рад за вас, – хрипло сказал, подавая сухую ладонь, бывший начальник подчинённому, который уже сидел в его кресле». Только две последние строчки:

«Давай, всерьёз, по-настоящему,

Поговорим с тобой про счастье».

Неплохо, как бы завершение, некий обязательный вывод.

Зачем он только нужен?!

Встал, надел наушники ладоней, походил как маятник от окна к двери, отмеряя шагами секунды. Постоял перед белой дверью, раскрыл дверь, пошёл по квартире, – стучат тапочки, глуше на коврах, звонче на паркете. Отец с мамой нарочно ушли, чтобы не мешать. Асеев сидит у плиты, пьёт чай, я говорю ему. Он улыбается, равнодушно выслушивает. Он прав оттого, что уже написал. Хотя мы оба знаем, что и он, неожиданно прочитав своё стихотворение, сможет его почувствовать. Тогда и вспомнит обо мне.