Анна Гераскина - Иволга

Анна Гераскина

Иволга

Мне

Мне тридцать и мне страшноЧто мир бумажный, мой мир бумажныйЧто влюбиться сложноЧто думается с трудомИ  где мой домИ  где мой домДом, где бы ждали и привечалиНа злобу не отвечали, а гладили и молчалиИ   обняли.Зарывшись носомВ колосья-косыНе задавали вопросы

Где моя любовьБархатная, бархатцеваяГде моя любовь яхонтами из ларцаГде моя слабость, мой сон, мой светНетНе былоШлягеров, лета и танцев у самой кромкиВзрослые девочки плачут на дне коробкиЛастятся ласточкой, маленьким одичалымТопятся на причалахПотому что девочкам тридцатьИ девочкам страшноТо, что их завтра пропахло больным вчерашнимТо, что срок годности телаСрок годности счастьяСтарой татуировкой выбиты на запястьеА  пока, безусловно, мята и персики, алычаИ пока, безусловно, стараешься не кричатьИ пытаешься медлить, спешить, чтобы чувствовать, что ещеКто-нибудь сложит голову на плечо

Больно и горячоСтрашноНо нипочем.

Каша-малаша

Каша-малаша.Девочка Глаша,Девочка Агния,Девочка Алевтина Григорьевна Розенберг-Петрова,Горлица черноброва,

Пьют на веранде чай, добавляют жимолость,Вспоминают молодость беспородную,Воду холодную,Осень голодную.

Мажут на мякиш хрусталь из варенья,Июльский замшелый сок.Дремлют часок.Глаше приснился ее отставной жених «прореди усы».Гипотенузы любови и прочие радиусыСчастья в проектном бюро,километры миллиметровки,Физики-полукровки, жещины-полубровки.

Агнии снится земная, по сути, твердь.Хляби небесные – выпить и умереть.Брешут гиены. Гиены противно лгут.Все происходит в Сургуте. Конечно, вокруг Сургут.

А Алевтине достался не сон, а шваль.Еле его усмотрела и то едва льЧто-то запомнила, просто расслабила полушария головного.Видит архангела – идола неземного.

Он к ней подходит и гладит руками косоньки:Вы мои кисоньки,Три заплуталых козоньки.Вы мои девоньки, деточки, дочки блудные,Вешние воды и годы седые, трудные.

Спите, болезные, Спите, прелестные, Тайте.Красной смородиной в темечко прорастайте.Кровь с молоком на опару да глубже в печку.Юность, как водка – опасна и скоротечнаЗрелость, как лук – это слезы, лузга и стрелки.

Старость – как каша-малаша.На дне тарелки.Глаша и Агния просыпаются среди ночи, от лени пользуются ведром.Алевтина Григорьевна Розенберг-Петрова спит беспробудным сном.

Яблоки

Будет осень.Цветочки-бантики.Все в платьях,Она – в батнике.

Мамина юбкаТонкого ситца.Хорош плакать!Уж лучше злиться.

Девочки, девочки,Сколько стоитВаше молчаньеУ барных стоек?

Девочка, девочка,Сколько будетЛегкая грусть,Поцелуй в губы?

Косы обрежешь,И будет выбор:Учиться в Питер,Работать в Выборг.

Чтоб сны – и в полдень.Чтоб снег – из кружев.Топить дензнакиВ остывших лужах.

А у крылечкаПадают яблоки.С топотом-шепотом.Спелые якобы.

Фиалка

Да и имя у тебя дурацкое, да и имя у тебя. Живешь где-то там далеко, и зовут тебя Виолончель, зовут тебя Виола, Виолетта, фиалка фиолетовая, цветок, неженка.

Я тебя люблю.

Вот тут можно было бы заканчивать, если бы это не было самое начало. А теперь придется рассказать, почему я тебя люблю и за что.

Ну вот точно люблю тебя не за то, что ты стоишь за прилавком магазина и хорошенькими своими руками отвешиваешь пенсионерам селедку, глядишь мутно и легонько, будто успокаивая перед повторной смертью, гладишь рыбью чешую, перед тем как достать из холодильника на коричневую бумагу карпа, карася или какую другую щучку. Не за это. Не за это, не за это, не за то. Потому что за прилавком стоит совсем другая женщина – красная, дебелая, с тремя лепестками челки на лбу, а не ты.

Просто я во всем вижу тебя, даже в плохих вещах, а не только в самых красивых. Вообще во всем, во всех тебя вижу!

Вон идет мужчина сутулый, под мышкой букет, в руке пакет – а это ты. Легкое создание, полый организм, готовый вобрать в себя всю нежность и там внутри под ребрами хранить. «Теленьк-теленьк» будет биться она, нежность, и отскакивать от косточек. Но пока только тот мужчина здесь, который с цветами, да-да, именно, и с пакетом. Стоит на красный свет, хотя машин и в помине не видно, ждет. Вот и я. Однажды ждал тебя, помнишь? Не помнишь. Было холодно стоять солдатиком под окнами, у всех на виду. Потому что каждый смотрел и думал – чего стоит, кого ждет. А я тебя, тебя. От снега становилось тяжело дышать, потому что он хлопьями забивался в рот, но я глотал его и дышал изо всех сил, ведь еще минутку, еще секунду, еще часок – и вдруг ты придешь. И ты пришла. Вышла из подъезда во всклокоченном пальто, из-под которого колготочки тонюсенькие, такие, что можно коленки разглядеть. Подол платья кружевного, стрелочки, пылающие губы. Ты встала передо мной, вытянулась, напряглась – тонкая, звонкая

– и сказала, выпалила:

– Саша, Саша, блять, да ты заебал ходить за мной, ты заебал нахуй, ты имбецил, ты сука мне остоебенил под окнами стоять, я больше не могу, я скажу Жоре, он выбьет тебе все остатки мозгов и нахуй по асфальту размажет. Пошел отсюда, чтоб я не видела тебя больше.

Вот так ты сказала. И я был очень-очень рад. Потому что зверобой в косах твоих, потому что руки твои из иван-чая, а ступни из пажитника, потому что ты цветок чужестранный, но сердцу моему родной. И когда я еду по даче, по грунтовой дороге, разрезая ее колесом напополам, я кричу твое имя – Виола, Виолетта, Виола, Виолетта, Виола, Виолетта.

И мне горячо.

Високосный год

Катя не раздеваетсяШторка не развеваетсяВеточка не колышетсяГолос не слышитсяДышитсяТяжело, горячоКатя кладет его голову на плечоИ жалеет, и завываетИ сама его раздевает.

СиротинушкаБожия ты скотинушкаСпинушку выгнулаМамина ты кровинкаС серединки на половинкуНикакаяНе очень то и приметнаяЖенщина неприветнаяДержит егоПриговариваетГоворит:

Конченый инвалидТы, любимый, конченый инвалидУ меня навсегда болитТвоя больНемота, чернота и сажаКто тебе это скажет?

Я скажуВыхриплю да размажу блевней да по столуВырастешь, сдохнешь и сразу уйдешь вапостолыА я тогда лягу и отдохну, и посплюИ просплю я четыре дня и четыре сна

ВыгляниВыздохниВылюбиНочью уже весна.А потом Катя собирается и везет в поликлиникуЧерез лужиБезропотноБотиками гребёт.

Только еще не веснаВисокосный тяжелый год.

Конец ознакомительного фрагмента.