Джулия Тот - Город граффити

Город граффити

Джулия Тот

«Почему-то никого, кроме меня, не волнует обратная сторона вещей. Вот, к примеру, – тень. Хотелось бы понять, в каких отношениях она с тем, кто ее отбрасывает, и вообще – что она такое…»

Сальвадор Дали

© Джулия Тот, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

События, о которых расказывает книга – реальны. Любые совпадения имен, фамилий, стран и городов – случайны.

Граффити

«Жизнь наша – как граффити, – одни старательно прорисовывают каждый штрих, боясь испортить картину, которую слишком тяжело исправить на бетонном основании..другие же – намалевав сегодня в спешке, замазывают содеянное полностью и, пытаясь создать новое и совершенное «с нуля», забывают, что основа все та же – прошлое, что уничтоженную картинку – нет-нет, да и вспомнит прохожий, и невольно, а часто – и вслух – сравнит с содеянным на ее месте..Все тот же прохожий – от нечего делать, с умыслом или любовью, а, может быть, и просто – из желания попробовать новую краску, – наносит часто штрих – мазок – кляксу на нашу картинку жизни. Расплескивая одним движением собственный цвет на создаваемое нами годами, он может сделать его завораживающим необычностью, изуродовать или уничтожить совсем: наносящий кляксы посторонний – незаметен, невидим, и судят в итоге – авторов картины – нас…», – думала Лейла, разглядывая женщин, сидящих за одним с ней столом. Они встретились впервые – рожденные под небом Союза Советского, рухнувшего давно, но, все еще – способного тенью своей, что накрывала территории невероятно большие, – объединять людей по всему миру языком русским да воспоминаниями о жизни той, да тогда, а ныне – живущие в стране Греции. Рождество прошло и решили, наконец, после болтовни да знакомств – вполне современностью одобряемых – в сетях социальных, встретиться в жизни реальной. Женщины большинством своим – в возрасте «немного за» и «под самые» сорок, создавали многоголосую радость встречи, пугающую громкостью своей русскоязычной сидящих вокруг греков, зашедших, по традиции ежедневной, – испить спокойно-послеобеденного кофе. Знакомясь еще раз – но, уже – пожатиями рук и объятиями, все переливчато по-птичьи верещали об одном и том же: зима явилась после Рождества в Грецию – зимой, – со снегом, что в Афинах гостил редко, а потому – сразу же вытащившим на улицы тысячи детей и проблемы водителей, не умевших управлять средствами своими транспортными в белом чуде, увязавшими в нем, съезжавшими в кюветы и на обочины. Закончив рассказы о том, кто и как преодолевал снежные радости по дороге на встречу, женщины – уже вполне по-женски – принялись рассматривать друг друга, задавая один и тот же вопрос: кто – откуда и как попали в страну. На вопрос «откуда» все отвечали быстро, вторая же часть давалась многим с трудом, и – более охотно – переводилась сразу на тему иную. Лейла разглядывала новых знакомых и думала, что двое из них, пожалуй, – подобны ей – тихие, благодарившие за каждый жест – подачи стакана, куска хлеба и прочего – на что остальные реагровали, как должное в компании, не требующее благодарности. Одна из двоих, напоминающих Лейле ее саму была блондинкой с короткой стижкой, милым лицом, скромно одетая, но – явно – воспитанная хорошо, что выгядело немного чужеродно за столом сегодняшним. Другая, выделявшаяся в русском многоголосии безмолвностью, – красивая молодая женщина, – смотрела на Лейлу, словно, пытаясь что-то вспомнить, но, под дождем вопросов, или же – отчаявшись выудить то самое нечто из памяти своей, – так же неожиданно отвернулась, и уже – пыталась влиться в поток рассказов о жизнях своих греческих, – других. Женщины, перебивая друг друга в своих рассказах, словно сегодня – было единственной возможностью ими поделиться, – забывали одну начатую, подбирали на полпути историю чужую и продолжали ее своей, а Лейле думалось, как знакомо ей каждое начатое и каждое незаконченное предложение, что знает она истории уже каждой из них, но – и странно было это и ей самой, – уютно было ей сидеть где-то в заснеженных Афинах, с теми, кто – подумай она рассказать историю свою, – если не понял бы, хотя бы – выслушал, и было просто тепло – от неподдельной радости, за этим женским столом… где – то, – в заснеженных Афинах.

Утро

Первый глоток утреннего кофе обжог темнотой за окном. «Если за окном темно, когда вы пытаетесь получить удовольствие в пять тридцать утра от черно-горячего кофе, значит – еще зима», – подумалось ей.. Прикурив сигарету, что делала она до полудня крайне редко, женщина в противно – розовом, но, – приятно-теплом махрово-длиннющем халате, спутанными волосами, утренне – опухшим лицом, сделав еще один горячий глоток утренней бодрости, обведя огромную кухню тоскливым взглядом, скосила глаза на стоящее рядом с чашкой зеркало и разложенную косметику… Ритуал превращения смахивающего – в первые полчаса после пробуждения – на бульдожку французскую, – в признанную красавицу, душу общества и женщину деловую – не менялся годами. После ледяного душа – несколько глотков кофе, включенные новости – дабы знать их прежде, чем двинуться работать, – и одновременно – рисование красоты небывалой на лице, которое все чаще таковую принимало с трудом… Сегодня и – вот уже неделю – выполняла она все данные действа с ненавистью необходимости, зная, что все, что делает, уже не спасет ни ее, ни все то, чего удалось ей добиться до своих тридцати пяти, и все стало лишь видимостью, ложью… Женщина посмотрела на часы и – через дверь кухни – в темноту огромного дома. Столовая сверкнула из темноты столом длиной в пятнадцать лет жизни и она почти услышала десятки голосов всех тех, кто все эти годы, собираясь за ним, смеялись, праздновали, – вместе с ней, льстили, благодарили, клялись в дружбе. Уже месяц, как все обладатели голосов пропали из ее жизни, почуяв беду, – скрылись, боясь необходимости предлагать помощь. Затушив стлевшую в руках сигарету, она взяла из горы косметики тюбик основы под макияж, которую ее отец, когда-то, – с пренебрежением ко всем использововашим его дамам, называл «дермаколом». Тюбик, смачно плюнув, бросил на ее ладонь порцию материала цвета свежего лица, которую она тут же начала использовать по прямому назначению: замазывая правду жизни, нарисованную той и присутствующими в ней, – на лице, создавая основу картины новой, на которой можно изобразить все, что угодно – удивление, радость, счастье..все то, что нужно людям напротив целыми днями и что в ее жизни стало не просто отсутствовать, – все, с оттенком улыбки и успешной удачи, казалось уже нереальностью, сказкой..

Женщина посмотрела в зеркало, и решив, что замазка неудач наложена безукоризненно и не выдает последствия открытости и доверчивости ее, вытянула коробку с пудрой из возвышающейся перед ней горы чудес косметических производств, вынудив все остальные цвета, заключенные в пластмассовые упаковки, с грохотом разлететься по столу. Но она не слышала звуков обычных предметов, не придавала больше значения ничему – разочарование во всем сменила пустота, а за ней, впервые в жизни, почувствовала она голод мести, физическую необходимость заставить того, кто довел ее жизнь до нуля, лишил всего – почувствовать все, что вынуждал выносить ее. Чуждые ей всю жизнь планы причинения боли другому, – ненавистному, съедали все ее время, не давали уже ни секунды на поиски выхода – он был ей не нужен, он означал – остаться с ним. Исправить все она еще могла, но, спасая состояние, подписала бы приговор себе.

Пудра легла на нервами сухую кожу кусками желающей отвалиться штукатурки, но мысли художницы метались между возможностью покупки серной кислоты и таблеток, вызывающих сердечный приступ, оставив недостатки макияжа на исправление перед выходом из дома. Выбирая между черным и синим карандашами для глаз, она – то представляла его – кусок мяса весом в сто сорок килограмм – со съеденной кислотой, оплывшей кожей, слепого и беспомощного, в инвалидной коляске, то – его жирное, но уже – не угрожающее ей ничем, мертвое тело и памятник с датой его смерти.

Женщина очнулась от реальности картин: пугающей, заставившей дрожать руку с карандашом и не дающей возможности нарисовать те самые миндалевидные, удивленно-распахнутые, которые не оставляли равнодушными даже женщин, глаза, бросившие ее в ловушку страшного «сегодня». Она смотрела в зеркало и видела, не ощущая этого, что полунарисованные – полукрасные настоящим глаза ее наполняются слезами – тоски, – по тому времени, когда создавала она произведение утренее «лицо мое» радостным предвкушением успешного во всем дня… тогда… восемь лет назад…

Тогда…

Будильник орал, что уже пять утра. Лейла улыбнулась, все еще не открывая глаз, и вдохнула утро, медленно вползавшее в открытое окно запахами травы и влаги, послушала визгливые планы только просыпающихся, а потому – путающихся в них – птиц. Открыв глаза и оглядев комнату, наполняющуюся полукрасным оттенком солнца и привкусом нового дня, молодая женщина радостно вскочила, предчувствуя новое счастье, которое жизнь не стеснялась дарить ей ежедневно.