Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник) Страница 10

Комкая фуражку, Миша взмолился:

– Товарищ начальник, пожалейте, у меня жена, дочка в школу пошла.

Надел фуражку.

– От жены у нас донесение есть. Она тебя давно раскусила и обо всем честно нам написала. Об анекдотиках твоих поганых, о тлетворном влиянии на дочь.

– Что вы, товарищ начальник! Как можно!

– Ты враг, замаскировавшийся под честного гражданина. Призывал к свержению власти?

Степан ударил Мишу в подбородок. Миша упал на колени перед зеркалом, стал гладить зеркало, скрести ногтями.

– Товарищ начальник…

Еще удар.

– Я просто сказал, что у каждого человека свой внутренний закон…

Кулаком в скулу.

– Власть у нас одна!

В глаз.

– Власть рабочих…

По носу.

– …и крестьян!

– А-а-а-а!!! – кричал Миша, пуская слюни.

– А-а-а-а!!! – ревел Степан.

Он стоял на коленях, тяжело дыша. Глаз саднило, губа вздулась. Из зеркала на Степана смотрел Степан Васильевич – фотография висела на противоположной стене. Блестящая латунная крышка урны поблескивала с буфета.

Посмеиваясь над собой, Степан поднялся на ноги, умылся и полез в холодильник за едой. Достал ветчину, черный хлеб, два сорта сыра, откупорил бутылку красного вина. Отрезал кусок хлеба. Отрезал ветчины и сыру. Налил вина в бокал. Поднес бокал ко рту.

Задумался. Отставил бокал. Отложил бутерброд. Собрал со стола всю еду и спрятал в холодильник. Перелил вино из бокала обратно в бутылку. На столе остался только кусок черного хлеба. Подержал хлеб в руках. Приложил к носу. Вдохнул. Откусил маленький кусочек и стал жевать – медленно, разминая языком крошки.

Вечером вернулась Катя.

– Ого, как ты нарядился! Вживаешься в образ? А с глазом что? С губой?

– Ударился, ты же меня знаешь, дальнозоркость, вижу только то, что вдали.

Сели за стол.

– Дожидайся, пока чайник сам выключится! – разозлился Степан на Катю, когда она в очередной раз схватила чайник, прежде чем он отключился автоматически. – Сколько можно, я его деду купил всего две недели назад, дом спалишь!

Степан схватил бутыль воды, шумно наполнил чайник, грохнул его в гнездо. Не попал, долбанул еще раз, и еще, прежде чем смог насадить чайник на контактный штырь.

– Не психуй.

– Я не психую! Сколько повторять – дожидайся, когда он отключится!

– Посмотри лучше журналы. Специально взяла. Что люди со старыми домами делают. Старые чемоданчики, абажурчики. Сейчас модно. – Катя обняла его голову. Зашептала: – Не поеду в Лондон. Тут останусь. С тобой. Будем дом ремонтировать. Детей рожать.

Степан стерпел ее нежность. Перевернул нехотя несколько толстых, лоснящихся глянцем страниц.

– Давай помечтаем, как мы тут все устроим. – Катя тронула Степана за руку.

– Почему нельзя просто так посидеть, не давая мне никаких заданий?

– Какие задания? Я просто хочу подумать о чем-нибудь хорошем, когда осень, когда тоска, стены эти вокруг гнилые, вонь повсюду!

– Не нравится – чего тогда тут сидишь?

– Сама не знаю. Дура потому что.

– Езжай в свой Лондон! Не знаю… Езжай. Там веселее. Мне надо подумать. Не знаю! Не знаю! Ничего не понимаю, ничего!!!

Степан выскочил из-за стола, убежал в сад.

Катя уехала. Ночью Степан стоял на крыльце, курил найденные на кухне папиросы и смотрел на желтый месяц. Папиросы хоть и выдохлись, но сохранили достаточно крепости, чтобы у некурящего закружилась голова.

Почему вдруг люди стали доносить, арестовывать, казнить? Как? Зачем? Натерпелись? Захотелось побуянить? Истины вековые осточертели? Хотел бы он на кого-нибудь донести, кого-нибудь казнить? Одноклассника, который однажды побил его при девчонках, выкрутил руку, и он не смог сопротивляться. Плакал. А все смотрели. Потом помирились, но если бы шанс выдался… Сантехника, установившего бракованный кран, соседей залило, пришлось оплатить ремонт. Ну и этих, конечно, палачей. И вишенки сладкие из банки ложечкой вылавливать.

Почему сильные герои войн, бесстрашные солдаты, расписывались в самых нелепых грехах? Их застали врасплох. Они – обласканные государством, орденоносцы, хозяева красивых квартир, дач, передовики, партийцы – загордились. Поверили в правила. А если во что-то веришь, тебя можно сломать. Веришь в героизм – значит, выдержишь пытки. Но не выдержишь унижений. Такому можно все ногти повыдергать, все зубы повыбивать – и он устоит, но достаточно поставить его на колени и нассать в лицо – все, наш окровавленный гордец сломлен. Выдерживаешь и пытки, и унижения, но, узнав, что жена тебя оговорила, а сын попросил расстрелять папу как врага, сдаешься. Вера в справедливость, благородство, в честь подкашивает. Любовь предает. Надежда лишает сил. Все сдадут – жена, дети, собака, домработница. Бог, которому служишь, и тот ножик в спину сунет. Только пустота не предаст, только на отсутствие смысла можно положиться.

А подписал бы он абсурдные показания? Признался бы в бредовых, несовершенных деяниях? Шпион английской, японской, германской, американской разведок. Замышлял убийство генералиссимуса. Планировал покушения на маршалов, академиков, балерин. Минировал заводы и электростанции. Подсыпал яд в комбикорм и воду, разрушал плотины, поджигал лес…

Степан стал есть один черный хлеб, одевался только в гимнастерку и бриджи, обуви никакой, кроме сапог. Стал пить водку. Целыми днями разбирал вещи, документы, книги, фотографии.

Вот дед с бабушкой и с мальчиком в матроске. Отец, маленький. Вот они на фоне озера. Или пруда. Вот отец в выпускном классе. Вот он студент в пиджаке и рубашке с воротником апаш, «на картошке» в болоньевом плаще и кепке.

Обнаружил копию недавнего завещания. А орден Ленина так и не нашелся.

Степан читал все новые и новые страницы о тюрьмах, рассказы о лагерях. Перечитывал абсурдные обвинения, вглядывался в неразборчивые строчки признаний. Пытал дед кого-нибудь или нет? Мучил? Истязал?

Степан снял урну с буфета. Потряс.

– Гасил окурки о тела?

Приложил ухо к урне.

– Сапогами пинал? Пистолетом бил? Да или нет?

Подержал сосуд в руках и швырнул в угол. Жесть глухо стукнула и откатилась. Да или нет, да или нет?! Вопрос свербел в голове, жужжал, скребся, колотил в дверь и окна, горбился под полом, топотал по потолку, сотрясал стены.

Связь то и дело рвалась. Планшетник завис. Степан тыкал пальцем. Никакого отклика. Ударил ладонью. Тщетно. Грохнул о пол.

– Издеваешься надо мной?! Сука! – Степан пнул погасший гаджет.

Растоптал жидкокристаллические останки. Попытался закурить. Долго не мог высечь огонь из зажигалки. Когда втянул дым, голова затуманилась. Сознание отлетело и вернулось.

А ведь у него были принципы. У Степана Васильевича. У настоящего Степана Васильевича. Мать брякнула: «Сталин – преступник», – все, она больше для него не существовала. Это называется убеждения. Идеалы. Вера. А он, Степан, Миша, во что он верит? Какие у него идеалы? За какие слова он мог бы вычеркнуть из жизни беременную невестку?

Нет у него идеалов. «Не знаю! Не знаю!» – орал он Кате. Этим и вышвырнул ее.

Не знаю… Нацепил чужие тряпки, а веры не обрел. Ни перед кем не благоговеет, никого не уважает, ни на кого не молится. Все ставит под сомнение, над всем подтрунивает, посмеивается. Усишки нотариуса ему не по нраву, чекисты ему не угодили, крепышей на рыбалке он презирает. А сам он кто? За что готов на смерть? За правду? Какая правда… Истина? Истины нет. За терпимость, демократические выборы, свободу слова, свободу вероисповедания?.. После двух-трех ночей допросов у дедушки родного любой отказ бы подписал. Да просто после суток в одиночке с сально блестящими стенами цвета гороха, с парашей на пьедестале-мавзолее под самым потолком, с откидными железными нарами, поднятыми днем и ночью, сдался бы. Ужас бессилия, раздавленности, забытости всеми, ужас запертости в микроскопическом отсеке, ужас подвластности сам бы справился. Никаких побоев не надо, достаточно его собственного, живущего в нем страха.

Часы надменно тикали. Свет осенил разум. Степан глубоко затянулся и всадил окурок себе в кадык.

Крик заглушил шипение.

Отбросил погасший окурок, схватил полиэтиленовый пакет и на голову. И ручки на шее затянул.

Кислород кончился быстро. Рот конвульсивно хватал остатки воздуха, затягивал полиэтилен. Степан почувствовал, как что-то придавливает его, гнет к полу. Судороги. Вот и все…

Руки сами сорвали пакет. Проклятые руки.

Степан схватил топор. Хлопнул левую ладонь о стол. И обухом по пальцам.

Волоча боль за собой, бросился в сарай. Передвинул газовую плиту под балку с веревкой. Стянул сапоги. Босыми ногами на холодный грунт. Без сапог сразу почувствовал себя безропотным, подвластным. Влез на плиту. Один конец веревки завязал на балке, другим, помогая зубами, стянул себе запястья. Переступил через связанные руки, оставил их за спиной и прыгнул с плиты.

Самодельная дыба крутанула плечи. В плечах оборвалось. Показалось, что кожа лопнула, жилы лопнули. Он висел, касаясь земли кончиками пальцев ног – балерун, исполняющий партию мученика.