Кир Шаманов - Дурные дети Перестройки Страница 10

В парке Челюскинцев, ныне Удельном парке, есть место, где по выходным собираются пенсионеры. На асфальтированном плацу, окружённом скамейками, бодрые дедульки играют на гармошках, а бабки поют хором и танцуют в кружок. Тут же завсегдатаи клуба шахматистов-доминошников под открытым небом, обычно собирающиеся в самодельном ансамбле беседок и скамеечек. Сборище в праздничные дни насчитывает до тысячи человек разряженных в пух и прах пенсионеров – невероятный паноптикум образов, социальный срез, боль, слёзы, отчаяние и несгибаемый оптимизм советского народа тянули нас туда.

Выкуривая на подступах к площадке по жирному косяку, мы устраивались в гуще событий и с изощрённым цинизмом обсуждали и комментировали происходящее, внешне демонстрируя полную дружелюбность, несмотря на чуждый внешний вид, и тихонечко хихикая в кулачок, чтобы не оскорблять и не угнетать присутствующих.

Основную массу пенсионеров составляли приличные старушки и домашние ухоженные старички, ну, слегка подгулявшие по старой памяти. Но тут и там эту благопристойную, патриархальную среду павлиньими красками прожигали угнетённые, травмированные старостью сексуальность и алкоголизм. Цветовые перегибы, избыточная косметика, наложенная подобно клоунской маске на дряблую обвисшую кожу, ролевое, надрывное, нарочитое и даже скотское поведение. Вот дед нарядился в костюм, который, видимо, купил году в шестьдесят пятом, его отлично сохранившийся на нейлоне горчичный цвет чем-то даже напоминает об эпохе «оттепели». Но дед усох, и костюм висит на нём нелепо ярким пятном, жёлтая рубаха идёт к жёлтому цвету лица, и он, подпитый, гордо расхаживает по дэнсингу.

– Интенсивно-горчичный Желток, – даёт ему прозвище Стенич, вытирая слезящиеся от смеха глаза.

Но внимание уже привлекает мадам лет под шестьдесят, коротенькое красное шёлковое платьице-ночнушка, отделанное чёрным кружевом, чёрные колготки в сеточку, тушь комками на ресницах, алая помада и фиолетовая краска для волос, «скрывающая седину». Забываясь, она кружится в танце, нарочито задирая юбку и бросая роковые взгляды на наиболее восторженных – ровно пьяных – мужчин, а после танца увлекается в неведомую даль невесть откуда появившимся хачиком лет сорока пяти…

В отражениях наших стеклянных глаз разворачивается ристалище трёх баянистов, подкреплённое хорами бабок по двадцать-тридцать человек с каждой стороны – кто кого переиграет и перепоёт. На асфальтированной танцплощадке под открытым небом они встали друг напротив друга и поют военные песни – «Синий платочек» и «Ой, мамочка», «Ладога, родная Ладога…». К ним непрерывно присоединяются новые и новые участники, количество поющих быстро переваливает за сотню и продолжает расти за счёт дальних рядов. Поющие удачно располагаются напротив нас, сидящих на двухместных качелях в самой гуще событий. По правую руку стенкой стояла одна команда, по левую – другая, посередине напротив нас – третья, а по самому центру – наиболее разошедшиеся бабки, срывая платки и тряся седыми гривами в экстатическом трансе, отплясывали и кружились в нелепых выкрутасах.

Действо всё больше походило на бьющуюся в ритмическом экстазе африканскую деревню в размалёванных масках из передач Юрия Сенкевича, только с эффектом наложения на передачу «Играй гармонь!». Бабки хлопали в ладоши и выдавали голосом и жестикуляцией сольные и групповые вопли, вздохи и прочие внезапные импровизации. Гул нарастал, и постепенно, с вступлением новых и новых баянистов, гитариста, пары балалаечников со своими темами, действо превратилось в окончательную какофонию и начало распадаться, утопая в гуле долгих, продолжительных аплодисментов, переходящих в овацию… Это произвело какое-то кипение в рядах поющих, и, казалось бы, сейчас рухнет единение сердец; но вдруг по толпе пробежала искра, из глубин, подобно лучу путеводной звезды, подобно лунной дорожке в едва схлынувшей какофонии, послышалось: «Вставай проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов», и всё больше голосов начало вставать в строй. Танцующие остановились, и, как набирающая силу в половодье реке, песня впитывала в себя окружающий шум, минута-две, и все, кроме нас со Стеничем, стоя пели «Интернационал» под сводный оркестр баянистов, аккордеонистов, гармонистов, гитаристов и балалаечников под дирижёрством неистово размахивающего руками и пританцовывающего Желтка. Некоторые старики плакали, те, кто сидел на скамейках, встали и пели, только мы со Стеничем, укуренные, корчились в смехоподобных судорогах.

Уже ближе к концу песни одна, а потом другая бабка, больше похожие на детей, чем на участниц войны, увидев, что мы сидим, начали ворчать. К ним присоединился дед, который сидел рядом с нами и меланхолично потягивал пол-литру, но таки встал и, качаясь, опираясь на палку, что-то шамкал, в такт бросая на нас пламенные взгляды потомственного комсомольца. Наши вялые посылы на разгорячённых патриотической советской песней пенсионеров не действовали. Было, конечно, немного неудобно, как будто мы застали их за чем-то неприличным и засмеялись, «пукнули в церкви». Песню допели, и человек двадцать тут же обратились к нам «научить уму разуму». Вид наш у старичков давно доверия не вызывал: серёжки в ушах, выстриженные кое-как волосы; и понеслось…

– Вы кто такие? Чего вы тут сидите? Не мешайте веселиться людям!!

Решили, пока не подтянулись задние ряды и гармонисты, оперативно валить, не отбиваться же от набуханных пенсионеров, пламенных борцов за дело обосравшейся Коммунистической партии. Ко мне подбежал особо ретивый дед, попытался схватить за серьгу и дёрнуть, не получилось. Пришлось ударить его ногой в область яичек, пробил, чувствую, хорошо, всё, видимо, «работает», так как агрессор осел на траву. Мгновенно из геронтомассы начинают выделяться мужички помоложе и бегут в нашу сторону, будут бить. Мы переглядываемся, включаем реактивные сопла и исчезаем в кустах…

Не менее любимым местом прогулок нашего дуэта стала территория находящейся неподалёку Ленинградской психиатрической больницы имени Скворцова-Степанова, в простонародье более известной как «Скворцы», «Степашка», «Скворечник». Она находится на Удельной, напротив барахолки, за забором. Корпуса больницы представляют собой ансамбль особняков, построенных в начале века в стиле северного модерна. Этот комплекс, который является архитектурной жемчужиной эпохи расцвета нордического ар-деко в Петербурге, у новых хозяев серьёзно потерял в эффектности внешнего убранства и лоске, но приобрёл за счёт своей воздушно-печальной общедоступности неотразимую, трагическую и мистическую глубину «Дома Скорби».

Признаться, я и один иногда перелезаю в известных местах разрушенный забор или проскакиваю через проходную, когда бываю там с оказией, обычно на барахолке. Шумная перенасыщенная людьми толкотня сменяется прохладой безлюдного, запущенного, скрытого от глаз парка и покоем смиренного ума.

Стенич, «отлежавший» уже не раз, был хорошо знаком с распорядками и нравами заведения и, на правах аборигена, мог предсказывать удивительные вещи. Такие, как появление кавалькады пациентов в застиранных пижамах, волокущих поддоны с нарезанным хлебом и катящих на тележках гигантские, парящие, эмалированные кастрюли из столовой, вкрапление эстетики концлагеря во вполне готичный пейзаж.

– Эй, что сегодня на обед? Никак макароны по-флотски?

– Макароны.

– Любите макароны?

– Любим.

– А компот будет?

– Будет.

– Из сухофруктов?

– Из сухофруктов.

– Любите компот?

– Любим.

– Из сухофруктов пиздатый компот, лучше, чем кисель, правда?

– Пра-а-авда, – признают в нём своего заулыбавшиеся психи.

– А вы стихи знаете?

– Я знаю, – вызывается дядька лет пятидесяти с очками на бельевой резинке.

– Расскажи.

– Ищ хабэ рыба революцион, революцион, революцион…

– Молодец, вот тебе сигарета, идите дальше…

Женское отделение, корпус 6. Одноэтажный особнячок, очаровательное, увитое коваными асимметричными лилиями в разных фазах цветения крыльцо и тотально закрашенные белой краской окна с витражами. Когда-то тут снимали Шерлока Холмса, виды старой доброй Англии, сегодня тут курят медсёстры, стоит стул с сиденьем от другого стула, чтобы было помягче, и консервная банка для окурков.

– Здесь тихушницы, пойдём лучше с буйными бабами попиздим, – энергично предлагает Стенич.

По тихим тенистым аллеям приближаемся к трёхэтажному зданию красного кирпича, стоящему в тишине рощи из столетних вязов, заходим с тыла.

– Ээээй, ссуки!!! Где вы там!!? – начинает орать Стенич. – Где там Наташка? Натааашкааа!!!!

– Ты чо, Стенич, какая Наташка? Боря!

– Да им похуй, сейчас всё поймёшь.