Ирина Муравьева - Соблазнитель Страница 10

Иван Ипполитович твердо держался за руль, губы его были крепко сжаты, а брови нахмурены, но что-то так сильно и грубо дрожало внутри его нёба и горла, как будто пыталось сломить его волю и, может быть, даже заставить расплакаться. Он вспомнил сон, увиденный за несколько часов до Колиной смерти. Во сне был большой серый кот, с которого сбрили всю шерсть и собирались усыпить. Иван Ипполитович решил вмешаться, спасти несчастное существо и даже придумал отдать его маме, хотя его мама была равнодушна к животным и птицам, служа только людям. Нужно было внести деньги за спасение кота, а денег не было, и, как это часто бывает в ночных кошмарах, Иван Ипполитович долго метался по пустым улицам в поисках нужной суммы, пока не наткнулся на Колю, здорового, крепкого и молодого, одетого даже с каким-то молодечеством. Оказалось, что Коля давно уже поправился без всякой медицинской помощи и теперь, весело улыбаясь, сообщил приятелю, что поставленный им диагноз был ошибкой. А через несколько часов – Иван Ипполитович запомнил, что утро было дождливым и холодным, вставать не хотелось, – он стоял над кроватью умершего Коли, из груди которого только что вырвалось последнее тихое дыхание, и следил, как меняется его быстро светлеющее лицо. Страх, бывший на нем, весь исчез, и в конце концов оно стало похожим или показалось Аксакову похожим на то, какое он ночью увидел во сне. Вот именно в эту минуту к нему и закралось сомнение в сердце. Иван Ипполитович почувствовал, что если и знать, почему и зачем трепещет последний невидимый атом внутри человека, никто никогда из нас не разгадает, откуда вдруг взялся – спокойный и чистый – на Колином мертвом лице этот свет.

С тех пор прошло много лет и, разумеется, все это потускнело, почти стерлось, но вот почему-то вернулось опять и начало жадно скрестись в его память, как в спальню хозяев скребутся собаки.

Перед дверью его бывшей квартиры лежал небольшой, но со вкусом составленный букетик подмерзших цветов. Иван Ипполитович взял его в руки, увидел открытку с одним только словом: «Спасибо!» Он понял, что это букет от Ларисы, поскольку она благодарна за помощь. Ему не пришло в голову, что Лариса ведь не могла знать, что он уйдет с работы пораньше и пожалует сюда, на «Спортивную», чтобы повидаться с матерью. Она его благодарила, но, кстати, и благодарить его не за что было: ребенок ее оказался здоровым, а грусть в этом возрасте неизлечима.

Глава V

Через три дня освободившаяся от колючек и проводов Вера столкнулась с выходившим из учительской Андреем Андреичем Бородиным. Она опустила глаза и хотела проскользнуть мимо, но он удержал ее за руку.

– Я дочку сегодня привез из больницы, – сказал он.

– Я вас поздравляю, – прошептала она.

– Ее почти чудом спасли, – он продолжил.

Она покраснела, пожала плечами. Он не отпускал ее руку.

– Свободна ты после уроков? – спросил он.

– Свободна.

– Тогда подожди меня здесь.

– Нет, лучше не здесь.

– Где тогда?

– У театра.

Она наклонила свою голову, на которой сегодня вместо вздыбленных и жестких кудрей поблескивали мелкие, составленные из завитков косички. Бородин почувствовал, как к горлу его подступил ком и он не может произнести ни слова. Почти полтора месяца он не приближался к ней, не слышал ее хрипловатого голоса, но главное, запаха тонкого этого, который похож был на запах смородины, не чувствовал и тосковал по нему.

Он понимал, что все это можно еще остановить. Нельзя бежать после уроков к театру по той причине, что от старшеклассницы Переслени пахнет смородиной, а когда она усмехается, серые глаза ее становятся длинными и прозрачными. Если каждый день повторять себе, что это наваждение, морок, что за девять лет брака он слишком привык к Елене, перестал замечать ее, а потому и не удержался от того, чтобы по-мужски, по-охотничьи не встрепенуться от слишком броской и слишком яркой школьницы Веры, и стоит ему захотеть, он тут же вернется обратно в свой дом, где чисто, спокойно, где в рот ему смотрят, и жизнь восстановится и, как река, которая побушевала и сникла, опять потечет, куда прежде текла. Лютая тоска охватывала его от одного только предположения, что он удержится и не побежит к театру. Бородин поминутно смотрел на часы. Ничего не существовало, кроме того, что через пару часов он увидит ее. Ничего не существовало, кроме запаха смородины. Так пот ее пахнет сквозь тонкую кофточку. А как тогда пахнет она? Она – вся?

Он опоминался. Была же ведь жизнь. Был дом, была дочка, жена. Молодая, с большим белым телом, с лицом Нефертити. Он был главным в доме, он повелевал. Внезапно все кончилось. Страшно, нелепо. Как будто куда-то везли лошадей, которых вчера отловили в степи, и лошади тихо, покорно стояли, блестели глазами, и вдруг весь состав на полном ходу рухнул в темный овраг, наполнив его диким ржаньем и хрипом. Вот так же их жизнь сорвалась – на ходу, сломала им спины: ему и Елене. Зачем он признался? Другой бы смолчал. Ведь время какое? Веселое время! Он сам молодой, тридцати еще нет. Ну, ел бы глазами, облизывал губы, кусал бы до крови свои заусенцы. А он вот признался, как будто Елена была не женою, а личным психологом. Он не рисковал. А вернее сказать: он думал, что с ней он ничем не рискует. Ошибся.

Васенька уже вовсю ходила сначала по квартире, потом стала гулять с бабушкой на Тверском бульваре. К Елене снова зачастили ученики, оставляли скромные беленькие конвертики с оплатой уроков. Бородин заметно посвежел и похудел, похож стал совсем на мальчишку. Больше они с Еленой ничего не обсуждали. Спали вместе, однако даже и во сне старались не соприкасаться плотью и, если он случайно, в той размазанной действительности, какую дарует нам сон, с размаху клал руку на грудь ей, Елена порывисто отодвигалась на край. Она его знала-то не понаслышке! Его безрассудство и даже жестокость во всем, что касалось физической страсти, его эту неутоленную чувственность, когда-то ее привязавшую намертво, забыть было трудно. Елена ждала. Иногда она наблюдала за ним во время обеда, когда он, скажем, задумывался и на лице его появлялось пьяное выражение, как будто он вовсе не с ними, с семьей, а в райском саду под кокосовой пальмой.

Ей приходилось по-прежнему сидеть в школьном вестибюле, ждать, пока у Васеньки закончатся уроки. Она надевала норковую шубу, которую отец перед самой своей смертью подарил матери на шестидесятилетие, но шуба была велика генеральше, Елена ее и носила, обматывалась платком, прятала заплаканные глаза под темными очками и усаживалась подальше от остальных – нянек, бабушек, мам, как правило, стильных, умело подкрашенных, боясь разговоров и жадных их взглядов. Она не сомневалась, что все они знают, какая беда их недавно постигла, и знают, что муж, Бородин, ей признался в любви к старшекласснице, и все они ждут не дождутся минуты, когда и наступит развязка. О Господи Боже! Откуда взять силы?

Мучаясь стыдом, она тем не менее внимательно рассматривала проходивших мимо учениц. И вдруг угадала ее. Конечно, вот эта – Андрюшина страсть. Такая сама кого хочешь утопит. Елена сидела на низкой скамейке, а Вера прошла совсем близко и даже едва не задела ее рюкзачком, который на длинном ремне волочился за нею по полу. Елена услышала запах духов, увидела с ужасом и отвращением все то, что давно углядел ее муж и чем он с болезненной мукой прельстился. На смуглой ребяческой шее чернели три крошечные родинки. Они были слева, над самой ключицей. Еще была талия, тонкая очень, и волосы, гуще, чем у африканки, но яркого, желтого, сильного цвета. Надежда, последняя, слабая, робкая, что школьница вовсе не знает о чувствах учителя Бородина, надломилась: такая не только что знает, такая давно все взяла в свои руки, и дело уже не за ним, а за нею.

Васенька, веселая, окрепшая, с широко расставленными голубыми глазами, подбегала к матери, и Елена застегивала на ней куртку, надевала шапочку, крепко брала за руку (так крепко, что не было силы на свете, какая могла оторвать бы ребенка от этой руки!) и, пока они шли домой, а шли они долго, с болью перемалывала внутри себя всю эту красивую, гибкую Веру, все тело ее. Заталкивала Переслени в себя: глаза, руки, ноги и желтые волосы. Потом вдруг внутри начинали как будто крутить мясорубку, и Вера обратно шла горлом, как рвота. Глаза, руки, ноги и желтые волосы.

Елена уже знала, что мужа ее ждет позор, что все это станет известно вокруг и все отразится на жизни их дочки, поэтому нужно скорее решаться на полный разрыв, и отрезать его так, как от здорового, полного соком плода отрезают подгнившую часть. Каждый день она говорила себе, что сделать это нужно именно сегодня, но день проходил, а они продолжали жить вместе, и мать-генеральша, не зная того, что у них происходит, с опаской смотрела на очень худого, но странно счастливого зятя.

В три часа уроки наконец закончились. Они встретились у Вахтанговского театра и сразу же прислонились спинами к афише, на которой немолодая уже актриса Юлия Борисова закрывала веером свое умело сохранившееся лицо. Они прислонились к афише, словно их не держали ноги, и прижались друг к другу плечами. Прикосновение это даже и через пальто обоих как будто лишило рассудка. Они оба замерли и задохнулись.