Иван Зорин - В социальных сетях Страница 10

– Должна быть записка, – вдруг произнес он с пьяной уверенностью. – Конечно, должна быть.

Стукнув себя по лбу, он открыл шкаф, увидев, что исчезли Дашины платья, выбросил на кровать свои мятые костюмы, вытряхнул из серванта все мелкие вещи, перерыв их, наткнулся на ее духи, ударившие в голову запахом лаванды, и – разрыдался. Ему вдруг стал невыносим разом опустевший дом, каждый угол которого кричал о ней. Он вышел в сад, сел на качели – она была и там. Не находя себе места, Авдей Каллистратов обошел кругом дом. Казалось, сама земля, помнившая прикосновение ее босых ног, шептала о ее присутствии. Авдей Каллистратов опустился на заросшую мхом ступеньку и, глядя на мерцавшие звезды, плакал, плакал…

Забрезжил рассвет, сизое небо повисло клочками над уснувшей деревней. Горькая обида, разъедавшая Каллистратова, прошла, теперь он ясно увидел себя со стороны. Сгорбленный, с опущенными плечами, он давно проехал повороты, где мог встретить ту единственную, которая его ждала и которой теперь не будет. Он совершенно успокоился, осознав, что искать Дашу бесполезно, что в этом ему не поможет целый штат детективов, что единственный способ смириться с одиночеством, на которое обрекла его старость, – это честно признать его победу, подтвердив все права над собой. Он открыл Интернет и добавил сообщение Даме с @: «Перечитай «Страшную месть» Гоголя».

Утром, собрав чемодан, Авдей Каллистратов закрыл дом, спрятал ключ на притолоке и побрел на станцию ковыляющей походкой, точно его ноги, подгибаясь, пересчитывали прожитые дни. Он пришел слишком рано, так что, купив билет, успел еще выкурить полпачки, зажигая сигареты одну от другой, прежде чем первым автобусом уехал в город.

– В этом году вы что-то рано с дачи, – приветствовала его консьержка. – Насовсем вернулись?

– Насовсем.

Дом показался ему пустым и холодным. Чтобы быстрее к нему привыкнуть, Каллистратов тут же разобрал чемодан, повесив одежду в скрипучий шкаф, потом, листая записную книжку, сел за телефон. «Да, уже приехал. Какие новости?» «Привет, уже из города. Нет-нет, не заболел. Когда у нас ближайшее мероприятие? Увидимся». «Хочу пораньше приступить к работе, сколько можно отдыхать…»

Повесив трубку, он стал насвистывать какой-то веселый марш. Потом вдруг произнес, точно продолжая говорить по телефону: «Ничего, мы еще повоюем, все что ни делается – к лучшему!» Дернув за веревку, он раздвинул глухие шторы, с которых полетела пыль, распахнул окно, впуская свежий воздух и уличный шум. Глядя на мокрый тротуар, еще не высохший после ночного дождя, он думал, что его единственное спасение – это вернуться к прежнему распорядку, погрузиться в работу, не откладывая сев за новый роман. В приподнятом настроении он приготовил кофе, сел в кресло, и тут на глаза попалась полка с его книгами. «Ну не настолько они и плохи, раз читают». Сдвинув тугое стекло, взял одну он наугад. Мало ли что он писал про себя в Интернете – недовольство собой присуще настоящему художнику. Разве оно не признак истинного таланта? Он пробежал глазами пару абзацев, пролистав, выхватил еще несколько строк, и от его настроения не осталось и следа. Книга полетела на пол, топорщась страницами, как взъерошенный воробей. Он взял следующую. Через мгновенье она накрыла первую. От растерянности Каллистратов никак не мог достать очередную книгу, стекло заело, и он стал бить ладонью по торцу. Стекло лопнуло, клинообразные осколки обнажили акулью пасть. С порезанной ладони закапала кровь, но он не обратил внимания. Третья, четвертая… Гора на полу росла, пока полка не опустела. Авдей Каллистратов беспомощно опустился на сваленные в кучу книги и дико захохотал…

Премию вручали ранней осенью. На награждении были Чернобай и Синеглаз, раздававшие похвалы жюри за выбор лучших, а в президиуме, передавая микрофон, долго распространялись о лауреатах, подчеркивая несравненные достоинства их книг.

– Это современная проза, – шамкал лысоватый старик, перепутавший на юбилее имя Авдея Каллистратова. – Настоящая современная литература. – Он многозначительно замолчал, давая понять: он вкладывает в слово «современная» больше того, что представляемые авторы еще живы.

– Мы оценивали только текст, – вертел змеиной головкой критик, приезжавший к Авдею Каллистратову на дачу. – Только художественность и мастерство.

В зале сосредоточенно молчали, ожидая объявление победителя, но в жюри все тянули и тянули. Невзирая на нетерпеливый скрип стульев, говорили о великой силе искусства, возрастающей роли слова, при этом каждый из выступавших не преминул напоминать о себе. Авдей Каллистратов равнодушно обводил взглядом зал, механически кивал, замечая знакомые лица. Он вполуха слушал привычные речи, изредка аплодировал, а сам думал о том, почему всю жизнь писал бог знает о чем, но не о том, каким увидел мир, куда пришел, и теперь его впечатления останутся тайной, которую он унесет с собой. Оставить слепок своего времени – может, в этом было его предназначение? Может, для этого он и родился? Когда до него дошла очередь выступать, он долго молчал, перебирая пальцами провод от микрофона.

– Говори же, – с недоумением толкнули его в бок.

– А что говорить? – хрипло произнес он. – Что вы лжете? Что мы все здесь мертвые души?

Динамик разнес его слова по залу, и, когда Авдей Каллистратов, обхватив голову, шел к двери, стояла гробовая тишина.

Преступление и наказание

Человека под ником «Раскольников» звали Захар Чичин, и он был наемным убийцей.

«Жена и дети считают меня бизнесменом, – писал он. – У меня действительно есть сыскное агентство, и служи я государству, то числился бы героем. Такие есть во все времена – в конце концов, люди всегда сводят счеты, как Каин с Авелем, а я лишь оружие, которое выбирают. Может ли оно быть виноватым?»

С аватары Захара Чичина смотрел окровавленный топор, а на его личной странице значилось:

«Родион Романович Раскольников, год рождения: 1866, религиозные взгляды: «Бог – это дьявол», политические – «право имею»».

«О законе говорят, когда хотят запугать, – продолжал он. – К совести взывают, чтобы ослабить. Куда плывет наш корабль? Мы рождаемся, влюбляемся, стареем, из трюма стремимся на палубу, а потом умираем. Тогда нас выбрасывают за борт. Мой дед погиб на фронте. Бабка оплакивала его в одиночестве, не получив за него пенсии. А сейчас правят внуки тех, кто не воевал, кто пас в горах овец или сидел в лавке. Зачем им чужие предки? Мой отец честно трудился, а к старости не скопил на больницу и умер, потому что ему не сделали операцию. Все каюты на корабле открывает золотой ключик, а как его достают – спросу нет. Но больше рта не проглотишь, больше желудка не переваришь, и лишнего я не беру. Искать меня бесполезно, я пользуюсь разными интернет-кафе, а живу в далекой стране, так что мои дела вас не коснутся.

Зачем я откровенничаю? А зачем откровенничает Иннокентий Скородум? Или Модест Одинаров? К нему только приблизилась смерть, а со мной она постоянно».

Комментарии не заставили себя ждать.

«Так и со мной смерть постоянно, – признался Иннокентий Скородум. – Ночами кричу от страха, кажется, мы с ней под одним одеялом. А Земля – это корабль-призрак, летучий голландец…»

«Если это розыгрыш, то глупый, – написал Сидор Куляш. – А если откровения киллера, из них можно было бы сделать сенсацию. Лет сто назад».

«Будете флудить, вас забанят», – пригрозил администратор.

«А сколько стоят ваши услуги, Раскольников? – заинтересовалась Дама с @. – На свете столько мерзавцев».

«Совершенно согласна! – откликнулась Ульяна Гроховец. – Когда меня отфутболивает чиновник, мне хочется всадить ему пулю в живот. И смотреть, как он корчится. Смотреть молча, жадно, сладострастно!»

«Все закладывается в детстве, – вынес приговор Олег Держикрач. – В вашем было явно что-то не так».

Прочитав его комментарий, Захар Чичин вспомнил себя ребенком. Он жил тогда в пыльном южном городке с базарной площадью, в которую упиралась единственная улица, круто забиравшая к морю, и песчаной косой, далеко вдававшейся в залив. Цыгане продавали там на базаре животных блох, завернутых в хлеб, который принимали от золотухи, а эвкалипт, сбрасывавший летом кору и стоявший голым, называли «бесстыдницей». Родительский домик с каштаном во дворе, под которым спозаранку горланил петух, ютился на отшибе, отделенный от моря пригорком, и Захар вместо колыбельной слушал доносившийся издалека шум волн. Летом родители сдавали комнаты, перебираясь во флигель, и Захар привык, что люди вокруг менялись, навсегда исчезая, будто умирали, он легко сходился и так же легко расставался. «С глаз долой – из сердца вон», – поучала его бабка, на войне потерявшая мужа и проводившая старость в кресле под каштаном со спицами в руках.

– Бабушка, расскажи мне про деда, – просил ее Захар, свернувшись, как кошка, у ног.