Глеб Сташков - Интербригада Страница 10

– Чем вы собираетесь заниматься в жизни? – спросил физик.

– Хочу быть продавцом в пивном ларьке.

Я сказал истинную правду. Действительно – хотел. Я тогда день и ночь слушал «Аквариум». «Сторож Сергеев глядит в стакан», «А мы в чулане с дырой в кармане» и прочий лузер-андеграунд.

– Что ж, тогда физика вам не пригодится, – сказал учитель. И поставил мне желанную тройку.

С тех пор честность ни разу меня не выручала. Я бы даже сказал, подводила. Я знакомился с девушками. Как говорят в программе «Дом-2», заводил отношения.

– Ты меня любишь? – спрашивала девушка недели через две.

– Еще не разобрался, – честно отвечал я.

Через полгода я встречал ее и честно говорил:

– Знаешь, я, пожалуй, тебя люблю.

– Поздно. Я уже замуж вышла.

Я вздохнул и уставился в окно. За окном, разумеется, заморосил дождь.

И тут маршрутку тормознула парочка влюбленных. Сквозь запотевшие стекла я видел, что они сияли. Смеялись. Видимо, от переизбытка чувств. Их смешил дождь. Тучи на небе. Маршрутка. То, что она остановилась, будто преклоняясь перед их любовью.

Обнявшись, они пошли по проходу между сиденьями. По этому проходу один-то человек продирается с трудом, но им как-то удавалось. Любовь, как известно, способна творить чудеса.

Обычно меня бесит чужое счастье. Но у них выходило так искренне, так мило, что я залюбовался. Если и не просиял, то плеснул немного красок в свою отсеревшую душу.

Они напоминали Петра и Февронию, в честь которых придуман праздник – День семьи, любви и верности. Мы его, конечно, не отмечаем, но он существует, чтобы дать отпор чуждому влиянию святого Валентина.

Я любовался. Хотя юноша был неказистый и прыщеватый. Типичный такой Петр. А девушка – плотная и круглолицая. Вылитая Феврония. Я их так и буду называть.

А как они целовались! О, как они целовались! Сначала долго – на остановку-две. Потом слегка отстранятся и смотрят друг другу в глаза, блаженно улыбаясь. И снова – поцелуй на остановку.

Наконец, они о чем-то увлеченно заговорили:

– Но я же в прошлый раз…

– Ты что-то путаешь, это я в прошлый раз…

– Ну давай вместе…

Тут уж я загрустил. Все-таки чужое счастье можно переносить в ограниченных количествах. Мне представился их прошлый раз. Я представил заодно их будущий раз.

– Я, по-твоему, кто? – вдруг как-то не в меру возбужденно спросил прыщеватый Петр.

– Да уж известно!

Подобный диалог – признак грядущей ссоры. Потому что ответ: «Да уж известно!» – считается хамским. Здесь, видимо, дело в присущей человеку самокритичности. Что, собственно, ей известно? Мало ли что? Но он почему-то твердо знает, что ничего хорошего.

Петр разгорячился и требовал указать, кем именно он является.

– Ты ничтожество, – ответила, наконец, Феврония.

Такой ответ ничего не разъяснял.

– Просто я умеренно зарабатываю, – сказал Петр.

– Ты зарабатываешь больше меня, – возразила Феврония.

– Ненамного.

– Но ты мужчина.

– Предположим, – деловито заявил Петр.

Неужели я правильно догадался? Пусть я буду неправ. Оставьте мне хоть огрызок веры в прекрасное. Прыщеватый жлоб Петр не оставил:

– То, что я мужчина, – сказал он, – еще не повод платить за тебя в маршрутках.

– Ах, так, – сказала Феврония. Встала и пошла к выходу. Но быстро поняла, что уйти просто так, с гордо поднятой головой, не получится. Надо заплатить. Иначе шофер не выпустит.

Сейчас, думаю, Феврония швырнет шоферу сотню, скажет: «Сдачи не надо», – и выйдет.

А я, пожалуй, тоже что-нибудь швырну и выйду вслед за ней. Мало ли что круглолицая. В этом тоже есть свой шарм.

Но гордая Феврония начала пятиться и плюхнулась назад к своему прыщеватому кавалеру.

– Ладно, давай считать.

Некоторое время они пререкались. Передавали друг другу мятые десятки и мелочь. В конце концов разобрались.

– Мы теперь всегда будем платить поровну, – прощебетала Феврония. – Правда?

– Ну конечно, – ответил Петр.

Разрешив затруднения, парочка занялась тем, с чего начала. Продолжила чередовать длинные и короткие поцелуи. Я больше не любовался. Вообще не смотрел.

Меня мучил другой вопрос. Он зарабатывает немного больше. Если всегда и везде платить поровну – куда девать эти «немного больше»? Куда он их будет тратить? На других Февроний? А как же семья и верность?

Хотел спросить, да природная скромность помешала.

У «Ахмета» я с лету заказал четыреста граммов. Потом еще четыреста. Не подумайте плохого, я еще заказывал «Твикс». Правда, только в первый раз.

– Здравствуй. Давно за тобой наблюдаю.

Напротив меня присел мужичок восточного вида. Вроде не старый, но с очень морщинистым лицом и со шрамом через всю щеку. Он мог бы играть в «Белом солнце пустыни». А может быть, сидеть в чайхане, курить кальян и примеривать вечность.

Что он сказал? Наблюдаю. Да еще давно. Подозрительно. В последние дни все подозрительно.

– Тебе, – говорю, – чего?

– Я – Ахмет.

– И чего?

– Не злись. Когда ты зол, Аллах залепляет тебе глаза и уши.

Я жлоб и купчинский гопник. Я отвечаю на грубость раньше, чем человек успел ее произнести. Даже раньше, чем он успел о ней подумать. Но я не в силах хамить человеку, когда он говорит со мною так, как этот морщинистый владелец шалмана.

– В принципе, – говорю, – я не против, чтобы кто-нибудь залепил мне глаза и уши.

– По-моему, тебе их давно залепили, просто ты не замечаешь.

Пожалуй, он прав.

– Ты слишком много пьешь.

Начинается. Я такого даже от родителей не сносил. Пошлю-ка его по-нашему, по-русски.

Почему-то не вышло.

– Я больше не буду, – говорю. – Допью и в завязку.

– Более всего ненавистно Аллаху, что говорите вы то, чего не исполняете.

– По-нашему это называется «Зарекалась ворона говна не клевать».

– Что значит по-нашему, по-вашему?

– В общем-то, ничего. Все люди братья.

Мы помолчали.

– Ахмет, тебе здесь тяжело живется?

– Везде одинаково живется. Человек сам решает, как ему живется.

– Я не об этом. Я имею в виду – нацики, скинхеды, русские зачистки… Вас не любят.

– Кто нас не любит? Ты нас не любишь?

– Мне по хрену.

– А с теми, кто не любит, я сам разберусь.

– И часто приходится разбираться?

– Я тебе отвечу из Корана. Отплатой за зло пусть будет соразмерное ему зло. Но, кто простит и примирится, тому награда от Аллаха: Он не любит несправедливых.

– Это хорошо. Это лучше, чем у нас. Гораздо лучше. Мне нравится, как у вас. Подставь вторую щеку – будет награда. Но, если не хочешь, можешь и по яйцам врезать.

– И часто приходится по яйцам бить? – усмехнулся Ахмет.

– Бывает.

– По-моему, ты где-то перестарался. Отплатой за зло путь будет соразмерное ему зло.

Теперь уже я усмехнулся:

– Кто ж его, Ахмет, может соразмерить, кроме Аллаха?

Ахмета позвали с кухни. Он попрощался:

– Подумай об этом.

XI

Я проснулся и подумал, что мне некогда думать. Подошел срок – сегодня мы должны отдать Гургену сто пятьдесят косарей.

Жженый уверял, что Гурген пропал. Но вчера под дверью я нашел листок бумаги с обозначением места встречи и короткой припиской: «Уговор остается в силе».

Сто пятьдесят косарей лежали в Настиной сумочке. Плата за бутеры, броды и мохаммедов. Рядом с сумочкой сидела Настя.

Я смотрел на нее. После чердачной истории мы сблизились, и в то же время что-то нас развело. Секс стал жарче – как в первые дни, и говорим вроде по душам, но по глазам вижу – что-то не то.

Наверное, мы стали разговаривать слишком серьезно. Точнее – о серьезных вещах. Еще точнее – о вещах, которые считаются серьезными.

Почему-то никто и никогда не обвинял меня в глупости. Меня обвиняли в заторможенности и сумасшествии. В излишней угрюмости и в чрезмерной болтливости. В педантизме и в легкомыслии. А в глупости – ни разу. По-моему, напрасно.

Но, видимо, по этой причине дамы при знакомстве всегда заводят со мной какие-то несусветные разговоры. А нравится ли вам Умберто Эко? А почему роман «Имя розы» называется «Имя розы», хотя ни про какие розы там не говорится? Я подыгрывал. А почему роман «Три мушкетера» называется «Три мушкетера», хотя совершенно очевидно, что мушкетера четыре? Кто ж нас поймет, творческих людей. Конечно-конечно. Простому человеку вас не понять. Наверное, это очень интересно? Ах, не интереснее, чем закручивать гайки электроотверткой. Уж вы мне поверьте.

Такие разговоры продолжались два дня. На третий все приходило в норму. То есть мы начинали сплетничать об общих знакомых и обсуждать проблемы на работе. Если тема Умберто Эко возвращалась, я знал: меня скоро бросят. С Настей мы стояли на грани Умберто Эко. Еще чуть-чуть – и маятник Фуко достигнет роковой точки. Хотя, наверное, я все это навыдумывал из-за скверного самочувствия и нервного напряжения.

Напряжение возникло не просто так. Настя намылилась на стрелку с Гургеном. Вместе со мной. Совершенно ни к чему. Подобные вещи предполагают конфиденциальность. Решаются один на один. Я сыпал аргументами. Я, как всегда, забыл, что передо мной упертая барышня, и я стреляю по мишени, которую давным-давно сняли и отнесли в чулан.