Наталья Нечаева - Последний июль декабря Страница 10

Воля царя на земле – воля Божья. Помазанник. Так что за строительством Литейной Першпективы надо пуще глаза глядеть, чтоб беды не вышло. Не его это дело – дорога, его – артиллерийское ведомство, а не присмотришь – себе дороже. Литейный-то двор разрастается, любо-дорого! Был один анбар, а теперь – и кузни поют, и слесарни визжат, и токарни шипят! Лафетни стучат, паяльни дымят – все во славу русского оружия!

Не поехал бы сегодня, так еще дня три возле слободы литейщиков канителились. Не хотят бабы со скарбом на новое место съезжать, и мужики гундят – в мастерские далеко ходить.

Фимка Ручкин, балабол, крамолу высказал: зачем подле Невы дворцы строить, когда там рабочее место? Дворцы, дескать, на месте слободы, в глубине ставить надо, а рабочих, наоборот, ближе к мастерским селить. Дурень, что взять? Не был бы Фимка мастеровым высшей пробы, приказал бы батогов надавать. А так пришлось стерпеть. Дула лучше Фимки никто не льет! Ни трещинки, ни пузыря – залюбуешься, какие дула. Сам Петр Алексеевич Фимку хвалит, вот и обнаглел мужик.

Пришлось как детям малым разъяснять, что такова воля помазанника – у реки знать селить, чтобы возводили по берегам дворцы для украшения города. Хорошо, в это время Трезин подъехал (этого трудягу в Петербурге только слепой не знает! С утра до ночи носится по городу, кажись, ни один кирпич без его ведома не положат!), разъяснил смутьянам, какой станет Литейная першпектива вскорости: вы же, говорит, жен себе пригожих лицом выбираете, так и городу положено приятную внешность иметь. Красные линии царь сам намечает, чтоб лучшие дома равнялись по линейке – вдоль реки да у дорог, а не в глубине, как в той же Москве, где их и не видать.

Петербург – город особенный, европейский. Здесь никакое самовольство недопустимо, не для того закладывали! Хочет Петр Алексеевич, чтоб все богатые дома из камня возводились, на века, значит. А где того камня набраться? Трезин и тут выход нашел: кирпич! Чем не камень? Одно слово – гений. Сам Брюс с домом не торопится. Есть временный, тут же, рядом с Литейной частью, пока хватает. Постоянный строить – царя не уважить. Камень для Литейного двора нужен, не изымать же на собственные палаты. Успеется.

– Батюшка Яков Вилимович, решили чего? – старшина плотников Симеон Рогожин виновато мнет ручищами шапку. – Не обойти окаянного! И злодейство от него исходит, аж до слабости в членах! Разреши анбар в другом месте поставить, подалее, чтоб с глаз долой! Бегут от меня мужики-то, надысь снова двое утекли. Боятся. Нечистый дух, говорят, в ем живет. И сам чую: то голоса в ушах звенят, будто поют, как дьячок за гробом, то кикимора померещится, словно девка ядреная, зовет, манит. Петьку-то Рыжего так и увела, сгиб парень… Или дозволь мы этого вражину в реку спустим, чтоб булькнул и каюк!

– Надоел ты мне, Симка, – Яков Вилимович вздохнул. – Дался тебе этот камень! Нельзя его трогать, понимаешь? И анбар твой уже два раза переносили. Куда еще? Может, в мои покои? Иди, надоел! Валуна-то от тебя и не видать! Кузня перекрывает!

– А когда лес ловим? – нашелся Симеон. – Аккурат возля. Батюшка Яков Вилимович! Не я один – обчество просит! Дозволь в реку сбросить!

– Да как сбросите-то? – удивился Брюс. – Он же в землю врос по шапку! И тяжести неподъемной.

– Справимся, – уверил плотник, – только дозволь.

– Не справишься, выпорю, – нахмурился Брюс, подавляя смешок. – Иди, надоел.

Счастливый плотник, зажав в кулаке бороду, рванул к себе, Брюс же еще немного помедлил, цепко осматриваясь: не стоит ли где работа, не отдыхает ли кто неурочно. Уверен был: камень рабочим не под силу, не дастся. Валун непростой – вечный, философский, и нутро его, угадал Симка, черным-черно от крови. Сейчас он затаился, чтоб не трогали, а ну как проснется? Да снова крови потребует? Зреть ему еще долго, значит, время от времени кормиться надо… Прав плотник: на дне Невы самое ему место, подальше от людей да поглубже. Пусть бы лежал там в покое и дозревал. Глядишь, и народ успокоится, о кикиморах да бесах болтать перестанет. Литейный двор все одно расширять надо. Не плотники, так кто другой про камень вспомнят…

– Прохор Петрович, – окликнул он помощника, спешащего в кузню с чертежами, – собери сегодня десятников да старшин, скажи, валун в реку сбрасывать будем.

– Как же, Яков Вилимович, – поразился Прохор. – Его ж вначале отрыть надо, а вдруг это вообще – скала?

– Откуда тут скала, Проша? – поморщился Брюс. – Ты же образованный человек, в грунтах разбираешься… Скликай народ к ночи, сам руководить приду.

В детстве бабушка рассказывала – вдруг вспомнилось.

Почему? Именно сейчас – почему?

Ребенком привыкнув и к этому пятну, и к мосту, и к тревоге, она не замечала всего этого. И в Москве не вспоминала. Как, впрочем, и бабушку. Сейчас словно голос ее услышала: «Это камень Атакан, Юляша».

Атакан… Лежит глубоко на невском дне, почти в море-океане и чавкает из самой преисподней окровавленной пастью.

– Давным-давно, когда ни тебя, ни меня на свете еще не было, и города не было, жили тут дикие племена. И поклонялись они страшному камню, который прозвали Атакан, значит – «Кровавый».

– Почему кровавый? Он злой волшебник?

– Очень злой. Питался тот камень человеческой кровью. Не дадут пищи, нашлет Атакан на людей болезни и беды, заставит враждовать и воевать, чтоб насытиться. Приходилось людям приносить человеческие жертвы, чтоб задобрить чудовище. Перессорились все, стали друг друга бояться, улыбаться разучились. А камню все мало.

– Кашки бы ему сварили и накормили.

– Не признавал Атакан ничего, кроме крови.

Маленькая девочка сидит на подоконнике, за коленки ее придерживает женщина, смотрят вниз, на реку. На небе – солнце, Нева ярко-синяя, праздничная, по Литейному мосту торопятся автомобили, на набережной много людей.

– С камнем ничего нельзя сделать? – Девочке страшно, она боится смотреть вниз. – Как дали бы по нему молотком! Разбили на мелкие кусочки.

– Нельзя. Стало бы много маленьких атаканов, потом бы выросли… Люди поступили по-другому. Принялись молиться Богу, чтоб избавил от напасти, утихомирил злодейский камень.

– Избавил?

– Конечно. Приказал Бог Неве выйти из берегов и смыть Атакан.

– Как? Он же тяжелый.

– Река сильнее. Видишь же, ничего сейчас на берегу нет.

– Он больше не вылезет наружу? – Девочка облегченно выдыхает и снова припадает к стеклу.

– Никогда. Только красным светом из глубины пугает, чтоб люди помнили: ссориться и враждовать нельзя.

– И обижать друг друга…

– Правильно, моя умница.

Женщина целует девочку в торчащую коленку, и Юля вдруг ощущает под тугими джинсами ласковое прикосновение губ.

Это же я… – вдруг понимает она. И бабушка. Моя бабушка! И голос… Бабушкин голос! Звучит в ушах, будто все это происходит здесь и сейчас.

Бабушка погибла вместе с мамой, в одной машине. Давно. Юля еще не ходила в школу. Мамино лицо не забывалось: в доме было достаточно фотографий, а бабушкиных – ни одной. Отец сказал, что бабушка никогда не снималась. Почему? Он вообще не любил о ней говорить. Как-то обронил, что бабушка была против их брака с мамой. Видно, до сих пор держал обиду.

Юля вошла в свою комнату, остановилась перед портретом мамы. Долго стояла, пытаясь понять, похожа ли на нее бабушка из недавнего видения. Выходило – похожа, очень. А Юля очень похожа на маму. У всех троих серые, заметно приподнятые к вискам большие глаза, узкие скулы с чуть втянутыми щеками, будто впалыми, яркие губы, малость растянутые, уголками вверх, словно все время улыбающиеся. Светлые волосы.

Конечно, если б мама и бабушка были живы…

Юля возвращается в гостиную. Картинка за окном совсем расплылась, словно одно из облаков прилипло к фрамуге и теперь настырно лезет в глаза, стекая по щекам обжигающими ручейками. Промокнув щеки портьерой, Юля проводит ею же по стеклу, стирая облако.

Туман немного разошелся, и дождь вроде бы перестал. Таинственный круг у моста прояснился окончательно: еще больше побагровел, согнал от краев к центру буро-красную массу и теперь закручивает ее в тугой хвост, утягивая вниз, будто старается уничтожить следы.

Над водой, точнехонько над центром воронки, на высоте примерно половины все еще стоящего торчком Литейного крыла, висит, как приклеенный, перевернутый мерцающий конус – песочные часы, утопленные по перепонку. Плоская крышка слабо пульсирует фиолетовыми вспышками, гладкое, как бы стеклянное тело светится жемчужно-серым. Раз – и все пропало – темно. Хлоп – снова засветился. Как кто щелкает тумблером, включая и выключая подсветку. В моменты темноты из острия конуса, вернее, из того места, где оно только что просматривалось, в сердце багрового круга утыкается розовый луч. Будто конус выпускает трубу, чтобы втянуть в себя Неву, или наоборот: вода заманивает пульсирующее нечто в свои бездонные глубины. НЛО?