Алина Николевская - Кое-что из жизни воронов и не только… Страница 10

Я не хотел с ним разговаривать, но алкоголь заставлял мой язык двигаться, как секундант не желавшего драться боксёра. В конце концов, я спросил:

– А с чего ты вообще решил, что у меня есть душа?

– С того, что она у тебя есть, – заулыбался он, довольный видимо тем, что его не вышвырнули в окно. – Ты волка спас. – Он потрепал по загривку разлёгшегося у его ног Зорро. – И вообще, наличие или отсутствие души определяется очень просто – способен человек любить или нет. Ты любить способен, это сомнению не подлежит. И факт вручения мне души означает для тебя лишь то, что меня ты будешь любить чуть больше остальных. То есть, чуть больше жены, матери, детей, возлюбленной. Кроме этого от тебя ничего не потребуется, поверь мне.

– Ты голубой? – спросил, решив отбросить церемонии.

– Начинается! – Он завёл свои серые глаза к потолку. – Не ожидал, что ты мыслишь так примитивно. По-твоему, любить – это обязательно совокупляться? Да любить – это, в первую очередь, болеть за человека, переживать, вопить от радости за него и выть от обиды!

– Значит, ты хочешь, чтобы я за тебя переживал, вопя и воя?

– Да, – с серьёзным видом кивнул Локи. – Именно этого и хочу. А ещё я хочу, чтобы ты был счастлив и как писатель, и как человек. А счастливым ты сможешь стать, только если отомстишь Гаршавину. Конечно, писатели – особые люди. Все свои грехи и безумства, несчастья, любовь без ответа, физические недостатки, болезни, нужду, разбитые надежды, горести и унижения они могут обратить в материал и преодолеть, написав об этом. Всё недоброе, что с ними может случиться, они властны изжить, переплавив в тексты. Но подумай, хочешь ли ты изжить подобным образом душевную травму, которую тебе сознательно нанёс главный редактор «Гранады», фактически опустивший тебя? Если хочешь, то давай, пиши психологический роман, переживай в нём заново своё унижение, чтобы к концу заполучить катарсис – очищение состраданием и ужасом, в котором, кстати, Аристотель видел смысл искусства.

Локи продолжать вещать в том же духе, а я, представив себя за работой над романом, где мы с Гаршавиным – в качестве главных героев, содрогнулся от омерзения.

– Ага! – заорал Локи, бросив на середине очередную высокопарную фразу. – Не хочешь?! Не хочешь писать об ублюдке, пошёл он в етунхейм!

– Не хочу, – сказал я, отбирая у него бутылку. – И душу тебе продавать не хочу.

– О-хо-хо-хо-хо-хо, – завздыхал он, театрально обхватив руками голову. – Вольно же вам, людям, благородный акт вверения души называть «продажей»! Это всё старик Гёте виноват, сколько страстей вокруг доктора Фаустуса наворотил! А Фаустус, между прочим, Георг Сабеликус, был до встречи со мной простым бродячим астрологом, мечтавшим осесть в каком-нибудь тихом немецком городке. И таким городком мог стать для него Эрфурт, поскольку он составил для епископа Эрфуртского несколько удачных гороскопов. Но против Георга Сабеликуса усиленно интриговали монахи местного монастыря и настоятель церковь Северикирхе, обвиняя его в следовании практическим руководствам по магии – гримуарам, запрещённым инквизицией. В воздухе уже пахло дымом костра, на котором Фаустуса обязательно поджарили бы, если бы не вмешался я. Доктор вверил мне свою душу, а я разобрался с церковниками, устроив для монастырской братии то, что вы называете полтергейстом. Монахи разбежались, а настоятель церкви Северикирхе посвятил остаток жизни счастливому времяпрепровождению – выращиванию роз, ибо Мунин лишил его памяти.

– Классная история, – сказал я, оторвавшись от бутылки. – Нет, действительно, классная, я просто восхищён. И ещё восхищён вашим ругательством – «Пошёл в етунхейм!». Етунхейм, насколько я помню, это царство хаоса?

– Ага, – расплылся в улыбке Локи. – «Пошёл в етунхейм!» – это всё равно, что у вас – «Пошёл в задницу!».

– Понял, – кивнул я. – Пошёл ты, Локи, в задницу!

*

Он ушёл. И появился только через две недели. А я все эти две недели раздумывал над фразой, сказанной однажды Жаком Дорньером: «В день, когда вы решите продать вашу душу, вам станет ясно, что душа – излишество». Капрал-шеф сказал это, конечно, в шутку, не подозревая, что в контексте моей ситуации изрекает мудрость. Он вообще не подозревал, что существуют такие ситуации, как моя, потому что был нормальным человеком. Я же, скорее всего, был ненормальным, раз воспринимал Локи не как порождённый моим воображением трансцендентный образ, а как реально существующего языческого демона. И воспринимая его именно так, мучился бессонницей, постоянно задавая себе вопрос, – а на фиг мне душа? Ведь из родных у меня лишь мать в Твери, которой я помогаю материально, но с которой у меня никогда не было духовного родства. Жены нет, детей тоже. По крайней мере, тех, о которых я был бы осведомлён. Да и потом, если Локи прав, и писатель, творя, пытается себя обессмертить, то его произведения и есть его дети, которые, как он надеется, будут жить вечно. Не замахиваясь на жизнь в веках, я, тем не менее, сознавал, – увидеть свои романы изданными – это именно то, чего я хочу больше всего на свете. Сознавал я и то, что пока не разберусь с Гаршавиным, моей мечте не осуществиться. Ибо, как говаривал тот же Жак Дорьер: «Чтобы не утратить остальные желания, поддавайтесь, парни, желанию отомстить». В принципе, отомстить я мог и без помощи Локи – просто приехать в Москву и замочить гада. Но это только «в принципе», потому что я утратил способность убивать. Случилось это со мной на кофейной плантации близ Ямасукро, когда я увидел останки Бранко и Остапа, и ещё этого чёртова падальщика-грифа увидел, от которого меня чуть не вырвало. По-настоящему выворачивало меня уже потом, в госпитале. Врачи думали из-за сотрясения мозга, но я-то знал, – рвёт от отвращения к своему мачистскому поведению, выражавшемуся в готовности убивать по самому ничтожному поводу и быть убитым по поводу не менее ничтожному. Кстати, подлое поведение главного редактора «Гранады» тоже не являлось достаточным поводом для его убийства. И в этом смысле предложение Локи выглядело как самый, пожалуй, оптимальный вариант. Но в продаже души дьяволу было что-то до того омерзительное, что при одной мысли об этом волна тошнотворной дрожи проходила по животу. С другой стороны вспоминались такие, я бы сказал, положительные «дьявольские» образы, как булгаковский Воланд и брюсовский Демон – покровитель творчества, «со странно-длительной улыбкой на устах». У Локи, правда, улыбка была самая обыкновенная, но он также не производил отталкивающего впечатления.

Самым плохим было то, что я начал пить. И это не нравилось Зорро, который с глухим рычанием подходил к каждой оказывавшейся на полу по причине опорожнения бутылке, брал её зубами за горлышко и принимался мотаться по комнате, ища укромное место, чтобы спрятать, и не понимая, что прятать надо бутылку полную.

Однажды, когда он так мотался, в дверь позвонили. Он пошёл в прихожую вместе со мной, и, увидев Локи, бутылку не выпустил, а стал её как бы демонстрировать, укоризненно при этом на меня поглядывая. Впрочем, так как я был изрядно пьян, это мне, возможно, померещилось.

– Привет. – Локи сделав вид, что не заметил моего состояния, протянул руку.

Я ответил на рукопожатие.

– Проходи.

– Я билеты на футбол принёс, – сообщил он, усаживаясь в кресло. – Пойдёте?

– В смысле? – не понял я. – Я и Зорро, что ли?

– Ну, да.

– А волков разве на матчи пускают?

– У нас пускают, – усмехнулся он. – У нас они почётные гости. Играть-то будут «локи» и «торы». То есть, моя команда и команда Тора.

– Здорово! – восхитился я. – «локи» и «торы»! Это как российские «Локомотив» и «Торпедо». А «Динамо» у вас есть?

– «Динамо» впору моему братцу Одину возглавлять. Это он динамит людей, создавая организации, типа «Герметического Ордена Золотой Зари», «Готической лиги» или «Братства Сатурна». Впрочем, «динамит» – устаревшее слово и в данном контексте – неточное. Братец разводит простаков, обещая им, через своих клевретов, вроде Якоба Адлерберта, превратить их в языческих богов и богинь, которые, оказывается, живут в плоти и духе каждого человека, но находятся в состоянии дрёмы. Когда один из «сатурновцев» решил, что заплатил достаточно бабок, чтобы дремавший в нём Аполлон проснулся, он посреди Фицрой-сквера «сбросил земные одежды», и полицейские отвели его в участок. Пришлось его оттуда вызволять. Вернее, уже из психиатрической лечебницы, где бедолага, упорно отождествляя себя с богом, возлагал руки на других больных, чтобы даровать им исцеление.

– Мне кажется, ты не совсем справедлив к Одину, – сказал я. – Ведь он обманывает тех, кто сам обманываться рад.

– Не скажи, – покачал головой Локи. – Братец мухлюет, где только может. А насчёт справедливости, то о какой справедливости может идти речь, если в моей команде три игрока, а в команде Тора – четыре?