Александр Мищенко - Саваоф. Книга 1 Страница 10

Залечивала раны после войны страна, и все чаще стала приходить радость в новую семью дяди Ильи. Нет уже его самого на белом свете, рак вдобавок ко всем невзгодам доел его жизнь дончака и хоперца, что было для того едино. И говорила теперь баба Поля:

– Только и жить стали. А у тебя, сынок, радости как коровьим языком слизнуло. Хоть че ж не радоваться. Хлеб в магазинах и белый и черный, и сайки есть, и плюшки, каральки разные, и другие еще пундики.

Пундики бабы Поли являли собой конфеты, халву и другие сласти, всякую галантерею и вообще все, что выходило за рамки самого необходимого человеку, без чего не прожить.

Сене вспомнилось его детство. Дальний Восток зацепил он краешком своей жизни и мало помнил. Для него заря жизни занялась в хоперских краях, где царил в ту пору в природе «золотой век»: зайцы и лисы по деревням бегали, дрофы, как гуси, стадами бродили в травах, в реке водились голавли и подусты в руку и на медные пятаки даже клевали. Золотой век сонмы людских поколений смутил и смущал, и каждому человеку он живописался в воображении и мечтаниях, конечно, по-своему. Пленил меня Даль со сказкой своей о Роговольде. Чудесный сладкий остров. Пастила в лоточках на деревьях растет. Мед липецкий густым потоком клубится. Хрусталь сахарные его берега устилает. Квас малиновый рекой судоходной протекает. Калачи горячие московским паром своим воздух согревают. Мороженое аж тридцати пяти сортов (в моем богоспасаемом граде до этого еще не дотянули, в нашей Тюмени горазды на пельмени). На подносиках золотых девушки русокосые их разносят. «Не хочу и рая, – сказал Могучан, – буду здесь жить и умирать». Во как, хлеще рая бывает в веках золотых на чудных-то островах. Мать Сени, спустя не один год уже после расстрела мужа как «врага народа» вышла замуж в городе амурских угольщиков Райчихе. До этого была замужем второй раз, но муж новый на фронте погиб. Первый – от пули своей, советской, второй – от пули немецкой. Одна бедовала, пока муж сестры не вывез ее с детками в Райчиху. Тут и новый поворот случился в ее судьбе. С отчимом, веселым по натуре мужичком-живчиком Ильей детям ее повезло. Жена его попала под бомбежку где-то под Курском. Он же оказался на фронте в окружении и, пережив несколько страшных атак, вплоть до рукопашной, попал в плен. После фашистского плена бобылевал, будучи сосланным в город угольщиков. В скотском вагоне все Россию просек… Не мог рассказывать никогда о Майданеке, плакал всегда, выпив вина и развспоминавшись с другарем по плену Ваней Ватеечкиным. Осколком ему повредило глаз, вывернутый наружу красным исподом века, он вообще-то всегда слезился… Я лично как автор этого повествования прочувствованно думаю, что не выплакал бывший казачий сын с Хопра горе свое, принесенное ему войной, вот и сочилась у него вечно слеза. Так со стороны могло казаться хоть и на веселый его глаз. Влюбившись в хохлушку Полину, очень привязался к ее ребятишкам.

– Морозец прихватил землю однажды, – рассказывал Сеня Саваофу. – Отчим, папка наш ветку полынную сунул за шиворот мне: вставай, пастушок, мол, – а мы в шалаше жили, когда скотинку пасли. Костер развели, позавтрикали. Над рекой туман заклубился.

Волновало это все бесхитростную, как степь здешняя, Сенину душу.

– Белотальник засеребрился и осокорь, – продолжал он. – Как свечки в церкви, загорелись огоньки солнца в измороси на траве и листьях деревьев. И такой свет лился с неба, что глаза у Сени стали узкие, как щелки, как видится мне это из сибирского своего далека. Такие же они у Ирины-лисички, какую я вознамерился поселить в городке солнечников, когда нагрянули на мое сознание подобные Уэллсовским страницы об экспедиции в морозную страну одного из пятен на Солнце. Магия свечения глаз захватила меня недавно и в ТОИРе у Василия Петровича Федотова. Объявился У него на «рабфаке» его души, как я называю собирание молодых под свое крыло Федотовым, моряк из порта Ванино, который живет и в моей солдатской судьбе. Саша служил там в морской авиации. Родом из Юрги с почивающей в тутошних весях психбольницей, а по моему образному чувствованию из юргинского коммунизма в этой глуши о каком вспоминать и весело и печально. Так глаза у него – звездно сияют. «Досияют, Саша, – сказал я ему, что попадешь ко мне в роман: минералы-самоцветы и глаза всегда пленят меня…» Чудо прямо, а не утро! Я кнутом щелкаю: поднимайся, куцехвостое племя, кушать вам подано. Рядом зеленя были. Загнали мы коз на них, они и давай уписывать их. А корка земная не мнется, посеву не вредит стадо, еще лучше структура у почвы становится. Козы жирными, как коты, за неделю стали у нас.

Забывался в эти минуты рассказа своего Сеня в день, когда зазвал его Саваоф с Никитой помянуть дочь свою Настю, о тяжести, что давом давила его душу. Но кончались слова – власть переходила к другому его настрою. Как в Гражданскую случалось тут у него, но по-своему, естественно: на красную, как заря утренняя, песенную душу Сени наваливалась тоска зеленая. Но лучами света небесного, как сквозь кущи тальника, прорывалось в его сознание детское, то, что знал он больше со слов матери.

Впечаталась в сознание Сени щемящая его душу такая картинка. Мальчонка смотрит, давясь слюной, как маленькая девочка у хлебного магазина ест пончик с золотистой корочкой. Потом он с бурундучьей живостью следит, как она пьет самый сладостный в мире напиток – розовый морс, а у него слепляется все от жажды в горле. Сеня глядит на благоухающую будто майская кисть сирени в шелку своем женщину, стоящую рядом с девочкой и хочет крикнуть ей: «Ну, почему, тетя, вы не моя мама?» Он, маленький голодный зверек-эгоист забывает, что мама с опухшим и желтым от болезни лицом стоит рядом и у нее так же, как у него, кружится голова от голода и пересыхает в горле.

Рядом с ними в железнодорожной слободке жила тетя Нюра, и это новые уже картинки. Сеня помнил желтые сливы, которыми та угощала их. Мужа у нее убили на фронте в первые же дни войны. Она несколько месяцев держалась, потом в разгул, как на ножи, бросилась. Заплевали ее мужички – очнулась, встала, снова жить строго стала. Теперь она умерла и покоилась где-то на кладбище: мертвые не без могил. Се, равенство природных прав! (князь Долгорукий, Завещание). Память Сени же хранила те времена, когда связалась тетя Нюра с сектантами. Затащила однажды на моления Сеню с другими ребятишками. В доме Душкиных, а там собирались сектанты, велись разговоры о пламени геенном до неба и о том, что вся земля будет гореть, а люди – в котлах кипеть. Эти страсти напомнились Сене через много лет, когда позвал его в гости отпускник-северянин Никита Долганов, и отец его старый дед Петро проговорил как-то после телевизионного репортажа о боях на Ближнем Востоке:

– Не дай бог термоядерная война случится. Как плесканут баллистическими! Запылают земли и воды. Капиталисты полезут в бункеры. А нам ребятишек терять. Война вещь сурьезная. Война, война! Когда ж век золотой тот наступит, что забудем мы это мерзейшее слово, и радость и искательство разольются по весям планетным. Будущее не за воителями, вскормленными войной, а за созерцателями-натуралистами, артистическим человечеством. Касается ли это одного человека, маяка, или – коллектива. А это ж структура, они – разные: «песчаная россыпь» – ветер дунул, «мягкая глина» – внутренние связи, «мерцающий маяк» – я здесь, чтобы придти на помощь, и наконец, «алый парус» – символ устремленности, неуспокоенности. Это воспламененность на такую ярость свершений, которой в одиночку редко достигнешь. Истинно, кто не работает на завтра, тот слеп сегодня.

О ВОЙНЕ

Война – гигантский омут нигилизма. и даже демобилизованный с фронтов первой мировой войны Макс Эрнст /1891—1976 г.г./ ваяет полотно с акварелью «Битва рыб» после каковой остаются лишь голые хребты позвоночные. Появляется у него 8 литографий с двигающимися манекенами. Темами его становятся застывший космос – звезды, неподвижное море, города, леса минералов, окаменевшие цветы. «Неделя доброты» разрывает его нигилизм, но потом он сильнее еще овладевает художником, творения которого определяет приближающаяся новая уже мировая война. и парализованной кажется жизнь в этапном его полотне «Европа после дождя». Это подобие фантасмагорического леса из текучих каких-то людских тел и фигур. Лишь в 50-ых годах рассеиваться начинает, как туман под жарким солнцем, нигилизм Эрнста, и кисть его рождает живописные композиции («Козерог»), которые сочетаются, как писали о художнике, с реминисценциями из его прирейнского детства. И это симптоматично. От чего? Да от того, что война противоестественна, это такая направленная прямолинейность, которая сродни стволу тагильского танка, занаряженного лишь на стрельбу. И насколько же богаче жизнь, явлющая себя в малом даже как вселенское явление. Это подобно тому, как капля воды несет в себе свойства океана. Восхитителен, по моему восприятию, этот кусок записей в дневнике В. И. Вернадского от 15 августа 1893 года, что звучит антитезой «Битве рыб» Макса Эрнста: