Наталья Костина - Oн и Она. Истории любви (сборник) Страница 10

Сашки не было дома, открыла ей невестка. Приняла кулек с мандаринами, пригласила свекровь в комнату. Посидели, поговорили ни о чем – вернее, говорила Ольга: о том, что цитрусовых ей категорически нельзя и что УЗИ чрезвычайно вредно делать беременным, а глупым бабам непременно хочется сразу узнать, кто у них там – мальчик или девочка. Да и зачем делать, облучаться, если каждая будущая мать, прислушавшись к себе, сама может определить. Вот она, Ольга, абсолютно точно знает, что у нее будет мальчик…

Марина слушала, поддакивала, кивала, и чем дольше сидела, тем яснее понимала, что ни о чем она Ольгу просить не станет. И ничего ей сейчас не скажет из того, что уже приготовила, отрепетировала, повторяла всю дорогу до их дома – две трамвайные остановки вверх по улице и дальше по слякоти, по снежной каше, в серой куртке и черных сапогах, с коричневым унылым зонтом; мимо пустых песочниц, деревьев в бисерной мороси, покосившихся скамеек, грибков, которые заботливые дворничихи весной подправят, подкрасят, самосвал привезет свежий желтый песок, и его насыплют поверх загаженного за зиму местными кошками, и здесь будут играть дети, и Ольга за руку приведет сюда маленького Антона…

К этому неродившемуся Антону нужно было привыкать уже сейчас. И со всем этим нужно было как-то жить. Марина поплелась обратно домой, так и не дождавшись сына с работы и ничего не сказав невестке. Дома было как-то спокойнее, что ли. Дома был Вася – сидел в своей крохотной клетушке без окон, переделанной из кладовки в кабинет, стучал по клавишам компьютера, что-то мурлыкал. Она тихо пробралась в кухню, поставила чайник, включила телевизор и позвонила Томке. Чайник, тихо сипя, кипел, телевизор бубнил, Вася стучал в кладовке по клавишам, Тамара рассказывала ей последние университетские сплетни. Все было почти как всегда, вернее, все выглядело как всегда, и Марина понемногу успокоилась.

А на следующий день ее послали на эту злосчастную конференцию. Конференция была так себе – для галочки. И городок был на редкость скучный, райцентр, никаких тебе достопримечательностей, которые могли бы хоть чуть-чуть отвлечь, и кирпичная серая гостиница, на вид точно такая же, как и пятиэтажки вокруг, и совершенно некуда было себя девать после того, как конференция закончилась.

И то, от чего она пыталась сбежать, отгородиться домашним уютом, чайником, телевизором, телефоном, Васей, наконец, вечером таки догнало ее, и она некрасиво, по-свински напилась в баре. А потом так же некрасиво и по-свински изменила Васе. И все только потому, что в комнате была лепнина на низком потолке – серые от пыли, толстые гипсовые листья, собранные в похоронный венок, и из трех лампочек две не горели. И торчал из этих поганых листьев прочный, очень прочный на вид железный крюк с зазубриной посередине, изученный ею за несколько часов смотрения с кровати до мельчайших деталей. До него можно было легко дотянуться со стула, но Марина боялась вынести стул на середину комнаты, боялась, и поэтому пошла в бар, и напилась, и проснулась в чужой комнате.

Где-то там, дома, в другой, как бы не существовавшей никогда жизни, остался Вася – чистый, домашний, в просторной клетчатой рубашке, в синих любимых джинсах с латками, которые он сам и нашивал, и чайник, и телевизор, и Томкин голос в трубке… Здесь же были только крюк, и стул с написанным краской инвентарным номером, и незнакомый мужик с чужим запахом, с торчащими из-под одеяла пальцами ног, чужими пальцами из-под чужого одеяла…

Конференция – гостиница – бар – мужик – крюк – конференция. Кольцо все сильнее стискивало Марину в железных объятиях, и выбраться уже не было никакой возможности. Все, все было ненужно, нереально – и эта конференция, и гостиница со спящими в каждой комнате чужими людьми, людьми с написанными на них инвентарными номерами, с короткими, холодными, сиротскими одеялами, не прикрывающими чужих, холодных, мертвых пальцев…

Марина отбросила пропитавшееся слезами полотенце и вытерла мокрые щеки краем мохнатого свитера – умываться нужно было идти в общий с соседним номером санузел, и нужно ли было умываться, когда так прочно, так косо и призывно торчал в гипсовом венке крюк? Пояс махрового халата был хороший, крепкий, только какой-то неудобный, и она все еще вертела его в руках, когда сообразила: он не затянется как следует, этот пояс, нужно что-то другое.

Лихорадочно, как будто теперь нужно было очень спешить, она вывалила на кровать все вещи из своей дорожной сумки, стала перебирать их одну за другой, но ничего подходящего не находила. Наконец она засмеялась, как человек, нашедший после целого дня поиска верное решение: колготки – что может быть лучше? Торопясь, она стянула их с ног и маникюрными ножницами отрезала один чулок. Петля вышла как-то сама собой, и скользила она прекрасно.

Абажур никак не хотел сниматься, что-то его удерживало, наверное какие-то провода. Перерезать их маникюрными ножницами Марина, всю жизнь боявшаяся электричества, не рискнула и потому просто очень сильно дернула. Лампа осталась у нее в руках, и освободившийся крюк как бы придвинулся и смотрел на Марину сверху, и заглядывал в глаза, и манил, и звал, и обещал, что все закончится сразу и быстро: и конференция, и гостиница, и бесконечная зима, и чужой человек, имени которого она, к счастью, так никогда и не узнает…

Все, бывшее ее собственной жизнью, куда-то отодвигалось, видимое как бы в перевернутый бинокль, и еще, еще дальше. Ничего, ну ничего не осталось, только одно желание: сейчас, скорее… И бывшие колготки уже ладно легли на крюк, но что-то мешало, мешало сосредоточиться, что-то зудело где-то рядом, назойливо, как попавшая между рамами огромная осенняя муха, – какие мухи теперь, зимой?

Марина раздраженно, нетерпеливо слезла со стула – ей непременно нужно было убрать то, что мешало. Жужжало, оказывается, в ее собственной сумке, погребенной под кучей вещей на кровати. Автоматическим движением она протянула руку и нажала на кнопку.

– Мать! Ну где ты там? Ты меня слышишь? – орал в трубке голос сына. – Слышишь? Я тебе еще с вечера звоню. Где ты была? Слышишь?

– Да, – прошелестела она чуть слышно.

– Олька родила! Вчера! Слышишь? Три пятьсот. Вчера вечером!

– Мальчик? – зачем-то спросила она, хотя и знала это наперед. Конечно же мальчик. Антон.

– Девочка! – неожиданно громко, на весь номер, заорала трубка – видимо, Марина ненароком нажала на кнопку громкой связи. – Девочка! Мордатая такая! Олька хочет Машкой, а я Кристиной, а ты как, мам? Ты когда приедешь?

Телефон орал еще что-то, а потом замолчал – то ли Сашка дал отбой, то ли пропала связь, она вообще была никудышная в этом городишке на краю света. Все, все никуда не годилось: и связь, и конференция, и жалкая набережная, и этот дурацкий крюк – дрянцо, жестянка, на него и подвешивать только лишь невесомый пластик!

Девочка. Мордатая. Ольга хочет Машкой, а Сашка – Кристиной. И даже ее спрашивают: она – как? Как она хочет?

Марина села на пол, прижимая трубку ко рту, и заплакала и засмеялась одновременно. Кольцо, так и не успев окончательно замкнуться, изогнулось, и спиралью со свистом стремительно ушло куда-то в небо, откуда хлопьями валил мокрый февральский снег и где аисты, несмотря на нелетную погоду, разносили младенцев.

Спираль уходила в космос, куда-то далеко в будущее, и ей не было никакого дела до женщины со счастливым лицом, сидящей в чужом городе в гостиничном номере на полу, между опрокинутым стулом и розовым абажуром, выдранным с потрохами. Счастливой женщины, держащей в руках единственные колготки, раскромсанные маникюрными ножницами.

Марина Бащук

История моей семьи

Мне бы очень хотелось поделиться с вами историей любви моей прабабушки и прадедушки! Вы даже не представляете, насколько я рада тому, что в детстве была такой любопытной: ведь если бы я ни о чем не спрашивала, то не смогла бы сейчас поделиться этой волшебной историей и даже не знала бы, насколько счастливой женщиной была моя прабабушка.

Жили мои прабабушка и прадедушка в Волынской области, в маленьком селе. Они с детства дружили, а когда повзрослели – полюбили друг друга. Это была не обычная симпатия, это была настоящая чистая любовь, такая, какую человек испытывает лишь один раз!

Однако их семьи давно были в ссоре и категорически не хотели, чтобы их дети поженились. Влюбленным запретили видеться – но настоящая любовь не знает запретов и преград! Все село пыталось переубедить строптивых родителей, ведь все знали, как сильно влюблены друг в друга их дети. Мою прабабушку Марию много раз сватали, но она твердо отвечала всем женихам: «Я рождена только для одного мужчины…» Родители в конце концов поняли, что ничего не смогут сделать, и дали свое согласие на брак.

На момент замужества моей прабабушке было всего шестнадцать лет, а прадедушке – двадцать четыре. Первые годы их брака были самыми прекрасными, они любили и заботились друг о друге. Прадедушка Антон обустраивал их дом. Со временем у них родились дети, и они были очень счастливы!