Елена Поддубская - Такая роковая любовь. Роман. Книга 1 Страница 10

– На! – тут же протянул ему Иван спасение, плещущееся в стакане, – Давай выпьем за людскую память.

– Нет. Я хочу за батьку с мамкой. Ты уж прости, Иван.

Белородько согласно кивнул:

– Чего уж там, конечно! За родителей не выпить – грех, – он живо опрокинул водку в рот, отщипнул из рук Николая хлеба и, жуя, посоветовал, – Знать пора тебе, Коляня, и вправду на землю возвращаться. А то ты там в Москве своей совсем испаскудишься; не только про хлеб забудешь. Только человек земли предать её, матушку, не может. А все эти правители-управители, поскакунчики марионетки, токо и талдычут про Родину, а сами и запаха ёйного не нюхали, не стояли на ёй босыми ногами. Чё ж им тогда голосить про патриотизм, про хозяина на земле. Какие они, к такой-то матери, хозяева? Так – пожиратели. Оттого и сами все напыщенные, с добавками всякими, как сама мучица из которой хлеб пекут. Во где корень зла, Коляня! Кабы ели все токо настоящий хлеб, тоды и дорожили бы Родиной и боялись бы на земле гадить, – с трудом довел Иван мысль до конца и сам удивился высказанной мудрости.

Но тут же посмотрел на Николая с недоверием, мол, откуда бы это навеяло ему подобное. Как обычно, на хмельную голову все разговоры становились смелее, обширнее, выходили за пределы стола, принимали размах государственный. И всё же, даже для пьяного, сказанная Иваном мысль была слишком дерзка и неоправданно смелая. Высказав накипевшую боль, теперь Иван смотрел на родственника протяжно, пытаясь прочесть в его глазах насколько тот понял то, что услышал. И, если понял, то насколько ему можно доверять подобные мысли. Несмотря на то, что мужчины были уже много лет в родстве, ни разу до этого им не приходилось вот так откровенно беседовать о столь запретных делах. Проговорившись по пьянке, теперь Иван испуганно искал в глазах Николая поддержку своим мыслям или хотя бы уверение в их неразглашении. Никакая Перестройка с её гласностью и верой в демократию не могли вот так запросто унять в мужике животинный страх столь еще недалеких лет депрессий и запретов; страх, запечатленный на хромосомном уровне, и переданный по наследству.

Поняв это, Кравцов в подтверждение кивнул:

– Много дерьма на земле нашей, Ваня. И, к сожалению, нескоро ещё от него очистимся мы. В Москве слухи ходят всякие, страшные. О конце Союза. О скором развале страны.

– Не надо об этом, Коля, – благодарно притронулся Иван к руке шурина. По всему его виду было ясно, что после услышанных слов у него отлегло от сердца.

– Давай тогда ещё по одной выпьем и все, – добавил Николай, словно ещё раз подтверждая, что он свой.

– Давай! И, правда, пойдем уже. Надюха просила до вечера не «наедаться». У тебя же вечером сёдня гости в доме, Коляня! Надо в огороде ещё семизубки надёргать. Надька просила для салата, – уже совсем легко свел Белородько разговор на пустяк.

Они прошли в огород. Здесь ровными рядами были разбиты грядки под морковь, лук, редьку, зелень. Чуть подальше единым полотном бурела картошка, местами уже кое-где повылезавшая клубнями из-за спелости. Совсем далеко, у забора, отгораживающего огород от уходящего вдаль пустыря, вился горох, наполовину общипанный детьми, наполовину брошенный так. Собирать его никто не хотел, не для того сажали, чтобы на этом дождаться урожая, а для баловства – поесть в охотку свежего прямо со стебля. Никем не прополотый, горох рос вперемежку с вьюном, тут же цветущим на кольях мелкими розовато-фиолетовыми граммофончиками. Кравцов, заметив горох издалека, не удержался и пошёл полакомиться. Их всех первых огородных овощей он любил больше всего именно молодой горох. Правда теперь стручки, большей своей частью, были уже достаточно зрелыми и из-за жары пожухшими, но Николай знал, что стоит только залезть поглубже в стебель и вывернуть его, как в середине обнаружатся те самые дозревающие стручочки, в которых можно найти молочный плод. Так оно и было. Сорвав с десяток молодых стручков, Кравцов принялся разрезать ногтем их мягкую, почти атласную кожицу и вылущивать на ладонь светло-зелёные прозрачные горошинки. И только освободив от плодов последний стручок и набрав горку, бросил тогда её в рот и зажмурился от разошедшейся по всему нёбу сладости.

Глядя на эту забаву, Иван подумал: «Совсем ещё пацан ведь наш Коляня. Недаром вчера весь вечер с Егоркой и Максимкой боролся; недалёко от них ушел.»

Несмотря на разницу с шурином в шесть лет, себя Иван считал намного старше и умудрённее. Наклоняясь к грядке с луком, он, вспомнив вдруг прошлый разговор, усмехнулся и крякнул:

– Вот ты говоришь, Коляня, механизация, цивилизация, прогресс. Я всё это понимаю: с одной стороны, ты – столичный теперь житель, с другой, я и сам тоже здесь на хозяйстве поставлен для того, чтоб людям жизнь облегчать. Но токо, знаешь, как сами-то деревенские туго на прогресс реагируют? О! Не знаешь. А я тебе скажу. Когда прогресс касается дискотеки или там машины, чтоб в город съездить – они вроде как за него. Опять же, вон у вас в деревне на реке Дом отдыха построили: там и парикмахер есть и даже маникюрша. Здесь опять наши бабы зараз согласные. Да-да, согласные, не сомневайся, – поспешил он заверить, заметив удивлённый взгляд Николая, – Даже Надька наша и то один раз ходила. Ей, думаешь, этот маникюр нужон? Да ни хрена! А все одно: раз прогресс, то и она вместе со всеми за кудрями и крашенными ногтями понеслась.

– Надька? – все-таки не поверил Николай.

– Я не про то, – кивнул Иван и продолжил сразу, чтобы не сбиться с мысли, – Я не против того, чтобы она туда ходила. Мне, конечно, на её красные ногти смотреть – глазам больно, как шкуру содрали, но это – лишь бы ей нравилось. Я тебе про то говорю, что народ наш, и особенно бабы, прогресс-то по-своему понимают. Попробовал было наш председатель про телефоны в каждом доме заговорить; пока ведь только у десятка они есть. И что думаешь?

– Что? – Николай жевал горох.

– Остальные не хотят их иметь, не хотят даже за них такую малость, как три рубля в месяц, отдавать. И то правда, нашим мужикам трёшку лучше пропить.

– Стой, но ведь это каменный век без телефона. Ладно мужики, им трепаться не пристало. Ну, а женщины-то что ж? Неужели не понимают, насколько это удобно?

Николай подошел к грядке с луком и теперь лениво смотрел на выпраставшуюся из-под майки голую, такую же жилистую как конечности, спину Ивана.

– Ой, Коляня, темнота ты и ничего в деревенской жизни не смыслишь, – не разгибаясь ответил тот, – Наши тётки, такие как Савельевна, помнишь её?, ради того чтобы где-нибудь на улице постоять да потрепаться, полдеревни рады оббежать. Зачем им телефон? Скука! В него ни поголосить, так, чтобы слышали все, ни пожалиться, чтобы весь мир о твоей беде вмиг знал.

– А если случай какой и надо милицию или скорую вызвать?

– Туда дорогу и без телефонов все знают, дожидаться помощи не будут.

– А если что посерьёзнее?

– Тогда все одно к Лукичу бегут.

«Лукичом» в деревне звали председателя совхоза Рогожина Петра Лукича.

– Ясно, – как-то рассеянно ответил Николай, принимая из рук Ивана очередной пучок зеленого лука-перо. Задумавшись, он по привычке принялся жевать правый ус. С приездом в родную деревню жизнь обернулась для Кравцова каким-то новым, до этого плохо распознанным углом, несущим пока только благодать и удовлетворение.

– Может часок похрапим? – неуверенно спросил он у Ивана, ушедшего, наконец, с грядки.

– Согласен целиком и полностью, – пьяно и весело крякнул Иван, и они пошли в дом.

Глава четвёртая: Смотрины

Родительская изба Кравцовых была полна народу. Приглашенные взрослые размашисто гуляли за обильно накрытым столом. Во главе, как тому и предполагал случай, сидел Николай. По его левую руку села Лариса. Далее примостился Иван. Тут же за ним плюхнулась на лавку Верка Латыпова. Зная игривые способности мужика в застолье, Надежда, ещё в самом начале вечеринки, заговорщически косанула подружке глазами на мужа и на приезжую. Сама Надежда, отказавшись от выпивки чтобы суетиться по хозяйству, то и дело сновала из сеней на веранду да от стола к разведенному во дворе огню. Там на вертеле жарилась баранья тушка. Подкладывая на блюда пищу или убирая освобождённую посуду, Надежда не могла держать Ивана в поле зрения. Верка, с первого же взгляда понявшая подругу, охотливо взяла на себя роль блюстителя семьи Белородько.

Долговязая и неприлично худая, Латыпова ела и пила с поразительным аппетитом. Разгул не мешал ей зорко следить за Иваном, и, чуть Верка замечала допущенную дерзость или сказанную неловкость, она тут же толкала Белородько в бок. Иван, надёжно засевший, поспешно отпихивался от бдений подружки жены, не поворачивая головы в её сторону. Фронт слева был для Белородько скучен: рядом с Веркой примостилась на краю лавки тётка Настасья. А с другого торца стола стоял табурет, на который то и дело коротко присаживалась Надежда. Три бабы, молодые и пожилая, вели меж собой скучные, с точки зрения разгулявшегося мужика, темы о детях, хозяйстве и здоровье. Гораздо приятнее было обращаться с разговором к сидящим напротив молодым Мишке Зуеву и Володьке Окуньку. Оба холостые и оттого дерзкие, они насилу усадили меж себя Анну и теперь, то и дело, петушились, заигрывая с ней.