Мария Голованивская - Двадцать писем Господу Богу Страница 10

Коридор был завален какими-то коробками и свертками, из которых торчали самые немыслимые предметы, вроде сломанного пенсне, бесконечных плечиков для одежды, связанных узлом галстуков тридцатилетней давности, разного рода коробочек, одну из которых Ласточка как-то из любопытства открыл и обнаружил там огромную коллекцию монет самого маленького достоинства из многих стран (там была и родимая, изрядно почерневшая двушка 1961 года, и болгарская стотинка). Из двух больших окон в коридоре виднелась все та же текстильная улица, а самом углу находился крошечный железный черный столик, на котором стоял телефон, и крошечный черный стульчик.

Ласточка собрался было выполнить завет Марты и позвонить маме в Москву (он почему-то спокойно начал произносить это слово, хотя раньше прибегал к разного рода эвфемизмам), но по дороге к телефону наткнулся на обрывок газеты, приклеенный хозяином квартиры скотчем к стене, и остановился, чтобы прочесть: «В 1863 году родился Генри Форд, слесарь, сначала собравший в собственном сарае автомобиль, а потом решивший усадить в него всю Америку. У него был скверный диктаторский характер, он не курил, но все время жевал какие-то тянучки, поощрял антисемитские организации, боролся с профсоюзами, но обожал пение канареек».

Заметка на этом не заканчивалась, но Ласточка сразу посмотрел на подпись под колонкой: да, он не ошибся, это был опус хозяина квартиры, журналиста, подрабатывающего сразу в десятке газет, низкорослого французика, носившего шляпу и усы, избегающего холестерина и завтракающего свежим грейпфрутом, холостяка, а может быть даже и девственника.

Прямо из коридора шла дверь в его комнату, большое белое холодное помещение, с окнами без штор. «Надеюсь, Марта все-таки заведет шторы, – подумал он. – Не умирать же принародно». В комнате, помимо кровати, поставленной в самом темном углу, находились также два пустых хозяйских шкафа, в одном из которых лежали три рубашки, свитер и сменные джинсы. Остальное шкафное пространство занимали какие-то лепестки и лавандовые трубочки – видимо, хозяин в свое время боролся с молью. Еще кое-где попадались сломанные карандаши и исписанные ручки. В общем, там стояли два гроба, которые поскрипывали в такт паркету, когда он начинал уж слишком энергично расхаживать. Еще в комнате был черный мраморный камин, который по свидетельству хозяина, никогда не работал, и от этой черной обгорелой дыры и от этого мрамора делалось неуютней и даже как будто холодней. Одна дверь оттуда вела в комнату хозяина, где вовсе не было окон, но была кое-какая обстановка, телевизор допотопного образца, два встроенных в стену платяных шкафа, доверху набитых шляпами, а на полу лежал ковер. В самом начале своей жизни здесь Ласточка частенько захаживал в его комнату, смотрел телевизор, и особенно запали ему в голову две рекламы. В первой дама, одетая феей, вся в лиловом, с огромным фиолетовым конусообразным колпаком в золотых звездах, медленно спускается по многокилометровой винтовой мраморной лестнице, и шлейф ее платья, тоже весь в золотых звездах и похожий на гигантский хвост, ползет за ней, устилая ступеньки лиловым в золотых звездах бархатом. И вот она все спускается и спускается, камера показывает ее сверху, и поэтому кажется, что какая-то воронка засасывает ее, движение ускоряется, и вдруг она видит у подножия лестницы красавчика с набриолиненными волосами. Она распахивает объятия, платье со шлейфом, покрывшее всю лестницу, слетает с нее, и он, красавец, устремляется к ней навстречу с огромным флаконом в руке. Они страстно обнимаются, он протягивает ей флакон. «Духи «Шанель», – говорит она, – вот в чем секрет настоящего счастья». Другая реклама, врезавшаяся ему в память, напоминала о Мартином брате Андрее. Атлетического сложения красивый юноша, блондин, загорелый и сильный, в умопомрачительных голубых (под цвет глаз) плавках прыгает со скалы в море. Камера, замедляя движение, любуется полетом. Затем идеально выпрямленное мускулистое тело входит в голубые воды (один этот кадр у чувственных женщин должен вызывать ощущение, близкое к оргазму), после чего из воды вместо юноши выскакивают два флакона мужского одеколона после бритья, а с неба на парашюте спускается надпись «Одеколон «Клиф» – для сильных духом мужчин».

Проходя через комнату хозяина и увидев телевизор, воскресивший в его памяти две эти рекламы, Ласточка вспомнил, что по возвращению в Москву передарил Андрею подарок одной из своих подружек, мужские духи Eau Sauvage. Тот был счастлив, как ребенок, и, кажется, именно эти духи обеспечили ему его следующую, уже женскую, победу. По крайней мере, Ласточке было приятно так думать.

В Мартиной комнате он провел всего несколько минут. Она была самой маленькой в квартире и, наверное, за счет этого казалась наиболее уютной. На окнах были светлые ситцевые занавески, которые Марта принесла из дома, из окна открывался милый вид на крошечную площадь с одиноким деревцем посредине, где обычно стояли мотоциклы и курили подростки. Виден был также дом за площадью, солидный темный дом, первый этаж которого занимал престижный французский банк. Видно было и небо. «Из ее окна видна перспектива», – подумал Ласточка.

Он сделал круг по квартире и оказался в столовой, которая находилась прямо перед кухней. Вид из окна такой же, как и из кухни, посредине – светлого дерева стол, вокруг четыре стула, на столе – пластмассовая под плетенку тарелка с такими же пластмассовыми запыленными фруктами. Он вернулся на кухню и взял яблоко. Яблоко было настоящее, но вкус его был совершенно синтетический. Он подложил его к его пластмассовым собратьям в столовой: «Подобный подобному рад – ведь так, кажется, говорили древние?»

Звонки он решил отложить на вечер и вышел на улицу пройтись. Спустился по широкой скрипучей деревянной лестнице, являвшейся своего рода распадающимся хребтом всего дома. Двери всех квартир-мастерских были открыты настежь, всюду кипение жизни достигало предельной отметки, на лестнице курили, плевали, бросали окурки, несмотря на развешенные по стенам запрещающие таблички. Он вышел из подъезда и пошел направо: «Раз сегодня у нас в программе прогулка одинокого мужчины, отправимся на улицу Сен-Дени, это в пяти минутах отсюда».

Выйдя на Сен-Дени, он испытал одновременно разочарование и восторг. Была середина дня, и секс-шопы только-только лениво начинали открываться. Народу почти не было. Выцветшие картинки в витринах воображения не будили. Двери в черные глубокие подъезды были наглухо закрыты, негры сонно убирали мусор. В общем, он отчетливо понимал, что, несмотря на яркое солнце, видит черно-белый бездарный снимок-слепок улицы, и расцвечивать его придется исключительно за счет собственной фантазии и невероятных по яркости воспоминаний. Краски на этой улице начинают играть как раз тогда, когда заходит солнце. Как же это выглядит вечером? Он вспоминал.

Впервые он оказался здесь с Ингрид много лет назад, и она была смущена тем, что он потащил ее в такое место. Посредине улицы сплошным потоком шла серая толпа мужчин, почему-то преимущественно в плащах. Ингрид, державшая его за рукав, была здесь, кажется, единственной «порядочной девушкой». Изредка от серой толпы отделялся тот или иной отросток, подходил к той или иной девушке и начинал разговор. Девушки всех возрастов, калибров, мастей стояли в дверных проемах – когда Ласточка заглянул в один такой проем, ему показалось, что там нет никакого подъезда, что это лишь узкий коридор между домами, в который и выходят двери квартир.

В таких проемах стояло обычно по три или четыре девушки-женщины, каждая одета в своем вкусе. Например, одна была в шубке, под шубкой – ничего, только черный бархатный кошелечек на причинном месте, одетый как трусики, на двух позолоченных цепочках. И когда она чувствовала на себе заинтересованный мужской взгляд, она немедленно распахивала шубку, показывая и себя, и кошелек. Эта работала под Мальвину – золотые кудри до плеч. Ее приятельница, все время курившая какие-то золотые тонкие сигаретки, была в кожаных обтягивающих брюках и кожаном лифчике, не закрывавшем сосков. Третья из этой же подворотни, женщина лет сорока, была затянута в черную рыболовецкую сесть, из которой ее тело все время норовило вытечь, как дрожжевое тесто из кадки.

На улице попадались какие угодно женские типы: и невинные лицеисточки, и шикарные бабы в мехах, работающие под «Шанель», и располневшие мамаши семейств, и рокерши, увешанные железками – здесь был весь мир. Из секс-шопов во все стороны летели латиноамериканские ритмы, и еще в тот день была какая-то странная распродажа пип-шоу: за смехотворные деньги можно было вдоволь наподглядываться.

После восьми вечера эта серая, унылая, грязная улица превращалась в место сумасшедшего буйства и праздника. Кстати, когда они с Ингрид неторопливо шли по улице, шепотом обмениваясь впечатлениями, одна из проституток приняла Ингрид за свою, а Ласточку – за ее клиента, и пожелала ей то ли удачной работы, то ли еще чего. Ну а ему ясно чего она пожелала – «семь футов под килем», и он ее за это от души поблагодарил.