Алексей Смирнов - Резиновая чума Страница 10

Капитан уважительно выставил палец.

– Так я и думал, – вздохнул Протокопов. – Надевай, дружок, наушники. И очечки надвинь, чтобы по сторонам не глазеть.

Петру Клутычу стало не по себе.

– А уколов не будет? – пролепетал он, надеясь шуткой увериться в общей доброжелательности.

– Будет, – доктор махнул ассистенту, который уже растягивал жгут, будто удавку.

– Какая же это диспансеризация, – сообразил, наконец, Петр Клутыч.

– Никакая, – согласился тот и с неожиданной силой придержал его за плечи.

– Кулачком поработайте, – велел ассистент.

Петр Клутыч сжал кулак и попробовал замахнуться.

– Да не так, что вы делаете! Сжимайте и разжимайте. Любите подраться?

– Не люблю, – обреченно сказал Петр Клутыч.

– Напрасно, – пожурил его Балансиров, следя за иголкой, которая торкалась в пупырчатую кожу. – Драться придется. Вас ожидают жестокие бои.

– Почему? – успел спросить пленник прежде, чем его небогатые мысли свелись в подобие тонкого лучика, который быстро забегал по мерцавшему экрану, сканируя бессмысленный «снег».

– За право остаться собой, – Балансиров бросил это на ходу, направляясь к чайнику. Клиент пошел в работу. Балансиров налил себе кипятку, добавил заварки, высыпал в кружку с нарисованным зайчиком три ложки сахара с горкой.

Протокопов подсел к нему и взял печенье. Усмехнулся:

– Как настоящие доктора. Сейчас начнут ломиться, стучать, мешать, – он кивнул на дверь. Сразу и застучали; ассистент выглянул в коридор и сердито закричал на кого-то.

– Дурачки подтягиваются, – Протокопов ревматически вздохнул.

Из кресла захрипел невидимый от чайного столика Петр Клутыч.

– Илья Муромец пошел, – предположил Балансиров и отхлебнул от сладкого зайчика.

– Пока еще не пошел. Это его личное «я» откололось. И знакомится со скорбным положением дел.

– Не помрет? – на всякий случай спросил капитан.

– Да господь с вами, – Протокопов тоже налил себе чаю, отхлебнул. – Во всяком случае, не сейчас. Будет жить, если не повесится со стыда.

А Петр Клутыч смотрел передачу и впитывал информацию, от которой у него перехватывало дыхание. Сначала ему показалось, что кто-то содрал его лицо, как будто это был паричок: совершенно не больно; лицо снялось и скомкалось, словно зеленоватая маска из толстой резины. Потом невидимый распорядитель подсунул пальцы под затылочный бугор, неощутимо подвел их к орбитам и мягко вытолкнул глаза. Петр Клутыч вылетел из тела, как из демисезонного пальто, и раздвоился. Одна часть страдала, другая бесстрастно следила. Этой другой части было глубоко наплевать на все на свете и на себя – в первую очередь. Ей ничто не угрожало. Телекартинки сменяли друг друга: с одной стороны, это было похоже на стремительный калейдоскоп; с другой, если принять во внимание эффект, который мельтешение оказывало на пассивную и страдательную часть Петра Клутыча, процедура напоминала пулеметный обстрел. Скорость не позволяла запомнить увиденное, и все нарастала, пока абстрактные рисунки не слились и не сделались вспышками. Петр Клутыч не умел объяснить, как такое возможно, но с каждым всполохом его следящая составляющая кивала и равнодушно соглашалась, находя убедительными доказательства глупости Петра Клутыча, которые множились, множились и затопляли изнемогающую душу. Он не понимал, какая из двух частей – душа. Логично было решить, что душа – это наблюдатель. Однако Петр Клутыч не мог поверить, что его душе, феномену мятущемуся и животрепещущему, до фонаря та безжалостная истина, которая разворачивалась по мере мучений и просвещения рассудочной половины.

В полусне он отмечал странные события, происходившие не на экране, а в разных других местах – например, на коленях, куда вдруг впрыгнул маленький узкий цилиндр, похожий на карандаш, и тут же пропал.

Цветное мельтешение достигла пика.

«Дурак! Дурак! Дурак!» – взрывалось в мозгу Петра Клутыча.

И мозг отвечал печальным пониманием.

Но вскоре откуда-то всунулась лошадиная морда, и стало полегче.

Часть вторая

Глава 1

Очень обидно.

До слез.

Ужасная, жестокая правда. От которой не скроешься, даже если прибавится мозгов. Все равно припечатали: дурак! Ты родился дураком, гражданин хороший. Ты заблуждался, глядя по сторонам и читая чужие мысли. Ты читал их неправильно.

Над тобой потешались, тобою брезговали. Тебе не давали покоя: пинали, унижали, увольняли. У тебя нет братьев по разуму, потому что у тебя нет разума. Когда ты остался один, тебя не оставили в покое, захотели украсть и отправить в ад. Эти страшные планы вынашивали чужие. Потом ты попал к своим. Тебя, доверчивого, заманили к врачу и там надругались.

Вроде кто-то лежал или летел, он видел точно – но где? Когда? Куда? В связи с чем? Точно не в связи с фильмом. Откуда взялся этот маленький цилиндр?

…В первый день сознательного существования Петр Клутыч выбросил паричок в урну. В сердцах, под влиянием настроения, но потом пожалел паричка, вернулся, достал, отряхнул, надел обратно.

Умом он знал, что братья по разуму у него есть, и они весьма многочисленны.

Но в сердце зияла рана. Ум был слаб, а разум – сомнителен.

Одно успокаивало: твердая почва под ногами, невыразимая определенность. Нечто вроде сокрытых и мощных корней, ветвящихся и переплетающихся с другими, родственными, корнями. Лошадь? Лошадь с богатырем? Какая-то лошадь с богатырем лезет в голову. Откуда она прискакала – неизвестно. Это очень надежная, верная, лошадь, в ее компании становится хорошо и спокойно. Жаль, что она не задерживается и быстро пропадает. Еще какие-то образы, цветные картинки – неразборчивые, будто позавчерашние сны. Но это общая лошадь, общие картинки. Основа существования. У нее широкая спина. Он, Петр Клутыч, сидит верхом на лошади и держит в руках букварь.

Пешком наяву и верхом в умозрении Петр Клутыч вошел в здание штаба.

На входе стояла вертушка; охранник почтительно улыбнулся Петру Клутычу, но все равно подождал, пока тот нароет за пазухой малиновый пропуск и покажет ему; потом пропустил.

– Вы молодец, – признал Петр Клутыч, уже стоя по ту сторону вертушки. Его потустороннее стояние расслабило охранника, перевело ситуацию в категорию бытовых. Страж просиял.

– Вы мне напомнили часового у входа в Смольный, – малиновая книжечка упала в карман. – Вам известна эта история?

– Не припомню, – услужливо подхватил охранник, хотя нечто смутное всколыхнулось в его памяти.

– Часовой не пропустил Ленина, потому что тот не показал ему документ. Ленин начал рыться в карманах, а тут выскочил какой-то человек и стал орать и требовать, чтобы Ленину дали пройти. Но часовой сказал, что не даст, пока не увидит документа, потому что порядок для всех один. И Ленин его похвалил. Показал документ и прошел на общем основании.

– Надо же. Да, да, – охранник уже стоял, машинально вытягиваясь во фрунт.

Петр Клутыч помялся, не зная, о чем говорить. Мысль закончилась.

– Ну, я пойду? – спросил он робко.

– Конечно, Петр Клутыч, вас дела ждут.

Услышав про дела, тот решил держаться надменнее.

– Увидимся, – холодно сказал Петр Клутыч.

– Обязательно, – согласился охранник, доподлинно зная, что они увидятся, потому что Петру Клутычу когда-нибудь придется выходить.

Мимо деловито пробежал какой-то молодой человек с кожаной папкой в руке. «А у меня и папки нет, – подосадовал Петр Клутыч, направляясь к лифту. – Это никуда не годится. Мне положена папка. Мне мало блокнота. Правда, с этой папкой будет одна морока. С ней много не назондируешь. В массах папка может зацепиться, раскрыться, рассыпаться…»

Он шагнул в лифт и заказал четвертый этаж.

Лифт качнулся и доставил его на место прежде, чем пассажир успел вынуть носовой платок и прочистить нос. Петр Клутыч высморкался уже на ходу; навстречу шли люди, которые здоровались с ним, и он раскланивался, не отнимая платка. Перед нужной дверью он помедлил, рассматривая надпись, возникшую за ночь: «УМКА».

«Что бы это значило – УМКА?» – он встревожился. Может быть, штаб переехал? Или движение, неровен час, вообще ликвидировалось?

Петр Клутыч, предвидя новые каверзы пришельцев, распахнул дверь и облегченно вздохнул: Балансиров сидел за столом, откуда внимательно слушал болтливого Барахтелова, очень расторопного и смышленого партийца, члена партии с четвертого числа сего года.

У того с утра пораньше была наготове новая инициатива, созревшая за ночь.

– Троллейбус был номер 20, а на табличке приписано: «скорый». Глупость, правда? Я записал его номер.

– Номер машины? – уточнил Балансиров, водивший карандашом по листу, уже исчерченному абстракцией.

Барахтелов запнулся.

– Троллейбуса, – повторил он. – Номер 20, я же говорю.