Григорий Канович - Улыбнись нам, Господи Страница 11

– Сей момент, – сказал Хесид и исчез.

Эзра пощипывал струны скрипки, Данута отрешенно заплетала волосы, а Крапивников, раздувая ноздри, принюхивался к своей фиалке.

Хесид принес шампанское и тулуп:

– Накроетесь, если замерзнете, – сказал он Эзре. – А в вашу сторону, Юрий Григорьевич, печь выходит… Спокойной ночи!

Корчмарь обрезал ножом нагар на свечах и, зевая в кулак, откланялся.

Юдл Крапивников откупорил бутылку и разлил в стаканы искристый, как бы настоянный на пламенеющих свечах, напиток.

– За панну Дануту в любую минуту, – сказал в рифму Юдл Крапивников и поднес стакан к губам.

Выпил и Эзра.

Лицо его побагровело, легкие расширились, он молодо и уверенно задышал, налил себе второй стакан.

Надо вести себя так, чтобы не вызвать подозрения, подумал он, иначе не уйти.

– Ты много пьешь, коханы… – забеспокоилась Данута. – Тебе нельзя.

Нельзя того, чего нельзя,Нельзя того, что можно, —

дурашливо защищался он от ее заботливости и тревоги. Он пил с каким-то остервенением то водку, то шампанское, не закусывая, стремясь как можно скорей опьянеть, затуманить глаза, утихомирить свои мысли. Но с каждой рюмкой, с каждым стаканом зрение его обострялось и мысль трудилась, как дятел на стволе. В нем медленно взбухала злость на розовощекого, как ангел, Юдла Крапивникова, однако он не выдавал ее, разыгрывал из себя беспечного и дружелюбного собутыльника, лез к Крапивникову обниматься, чокаться.

– За панну Дануту в любую минуту! – выкрикивал он. – Хи-хи-хи! Слышишь, кошечка, в любую минуту!

Он ни с того ни с сего взял с лавки тулуп, принесенный Хесидом, вывернул наизнанку, напялил на себя, встал на четвереньки.

– Медведь! Право слово, медведь! – восторгался Юдл Крапивников.

Эзра забрался вдруг под стол, обнял Данутины ноги, облизал их, потом высунул из-под стола голову и стал к ней ластиться; Данута секла его скрипичным смычком по шерсти, но Эзра не унимался, гладил на виду у Крапивникова ее плечи, груди и рычал от удовольствия:

– Брр… бррр.

Чем пристальней Данута смотрела на него, тем больше в ней крепло ощущение, что Эзра притворяется пьяным, что он что-то затеял.

– Ступай в берлогу! – упрашивала его Данута.

Еще в самом деле напьется, думала она, и завалится под столом спать, и все задуманное ею пойдет насмарку. Надо, чтобы Эзра был трезв, чтобы все видел своими глазами: и как она войдет к Крапивникову в комнату, и как за ними закроется дверь. Надо, чтобы он поверил и, как мельник Ниссон Гольдшмидт, обозвал ее некейвой! Шлюхой! Сукой! Уличной девкой, которой грош цена в базарный день!

Шлюху легче оставить – сам Бог велит от нее уйти.

От вывернутой наизнанку шерсти пахло яслями. Овечий запах бесил Крапивникова. Казалось, все вокруг было пропитано им: и шампанское, и Данута, и он сам, Юрий Григорьевич.

– Ты же славный зверь, – решив его перехитрить, сказала Данута. – Ты же такой послушный… ты же любишь свою медведицу.

– Брр… брр, – бормотал Эзра.

– А ведь тот, кто любит, должен слушаться. Иди!.. Я скоро приду… меду с пасеки принесу…

– Иди, – раздраженно бросил Юдл Крапивников. Ему, видно, осточертела эта игра в медведя и медведицу. Не за нее он платит Хесиду деньги. – Иди!

Эзра замахнулся на него лапой, но Юдл Крапивников ловко увернулся.

– Эй ты, поосторожней! – предупредил он Эзру.

Когда Эзра замахнулся в очередной раз, эконом не выдержал, схватил подсвечник со стола и принялся тыкать горящей свечой во всклокоченное вонючее страшилище. Свеча осмолила шерсть и погасла. Тогда Крапивников схватил другую. Он тыкал ею в Эзру, как горящим копьем.

Обмахивая себя лапами, пытаясь погасить шустрые и живучие, как блохи, искры, Эзра заметался по корчме.

– Брр… брр, – хрипел он.

Корчма наполнилась удушливым дымом.

Он струился во все щели.

Скорее на запах, чем на крик, прибежал Хесид. Он был в одном исподнем – ни дать ни взять привидение.

– Горим! Горим! – причитал он, озираясь по сторонам и выискивая в сумраке пламя.

– Брр… брр, – рычал Эзра.

Он дымился, как потухший костер.

В дыму, в тусклом сиянии свечей все воспринималось как в тяжелом, бессвязном сне, где перепутались времена и лица, вещи и представления.

Сонный Хесид бегал вокруг стола, хватал недопитые стаканы и выливал их содержимое на скомороха.

Юдл Крапивников смеялся, и смех его катился над всеми, как конское ржание.

– Кто же шампанским тушит пожар? – спросил он, не переставая смеяться.

Данута сидела не двигаясь и наблюдала за Хесидом и Эзрой, за их заторможенным, как на испорченной карусели, кружением.

– Я ухожу, – вдруг сказал Эзра и остановился. – Навсегда…

Хесид подхватил его под руку, и тот, не сопротивляясь, глухо порыкивая, двинулся к выходу.

На пороге Эзра обернулся:

– Прощай!

Данута ничего не ответила.

– Графа он играет лучше, чем медведя, – промолвил Юдл.

Данута молчала. У нее кружилась голова от выпитого, хотелось приклонить ее к кому-нибудь на плечо или облить студеной водой, чтобы не ломило в висках, не разрывало темя.

– Панна Данута! Когда я смотрю на вас, то вспоминаю слова мудреца: радуйся женщине, которую нашел, не меньше, чем золоту.

Только теперь Дануту осенило, на кого он похож, ну, конечно же, на пана Чеслава Скальского, безглазого, с руками-щупальцами и кнутом вместо стека.

Это он догнал ее в этой корчме, это он настиг ее этой сгустившейся жемайтийской ночью, опоил, как отравой, шампанским и заставил – Эзра! Эзра! – лечь в постель.

Ничего не изменилось с той сморгоньской поры. Ничего. Разве что цена стала иной.

Пан Крапивников-Скальский заплатит ей не усадьбой на берегу Окены, не домом напротив православной церкви, не зеркалами, забранными в позолоченные рамы, не гагачьим пухом, а свободой Эзры.

Свечи оплывали и гасли. Только лампа-упырь излучала скудное панихидное сияние, и от этого ощущение призрачности, сна, опустевшего балагана только усиливалось.

Юдл Крапивников наклонился к Дануте и попробовал поцеловать в губы.

Данута не противилась. Она и к этому отнеслась не как к горькой яви, а как к греховному сну с шампанским, свечами и – непременно! – с изменами.

– Не надо, – взмолилась она только тогда, когда его движения стали еще настойчивей.

– Ваш медведь отправился в берлогу спать. Так что вам нечего бояться… А Хесид? Хесиду можно заплатить за молчание, – как ни в чем не бывало продолжал Крапивников.

Как ни пытался он расшевелить Дануту, она по-прежнему держалась, словно на панихиде. То и впрямь была панихида по дорогам, по которым они кочевали с Эзрой, по Эзре, которого она недолюбила, по счастливому-несчастливому рабству, в которое она попала три года тому назад у разрушенного моста через Окену.

– Ради бога, не будьте печальной, – сказал Юдл. – Признаюсь вам, панна Данута, я мечтаю жить в стране, где слышно было бы только молчание. Никаких колоколов, никаких криков, никаких слез. В стране, где молча рождаются, молча живут и молча умирают. И чтобы в каждом городе, в каждом местечке выращивали молчание, и чтобы его можно было по дешевке купить.

– Хесид берет дорого? – внезапно сказала она.

– Меньше, чем за шампанское… Давайте, панна Данута, выпьем за страну молчания, где растут фиалки, которые срывают круглый год: весной и летом, осенью и зимой.

Он налил две рюмки.

– Прозит, панна Данута… Вы спрашиваете, сколько Хесид берет за молчание? Примерно столько, сколько за овес для лошади. Полтинник, два… Чем выше человек, тем его молчание дороже. У нас в уезде дороже всего стоит слово и молчание исправника Нуйкина. Только с ним лучше не связываться. Обязательно, бестия, обманет: заплатишь за слово, а он промолчит, дашь за молчание, а он всем выболтает.

– А мне?

– Что вам?

– Сколько вы заплатите?

– Как можно, панна Данута!.. Если вам нужны деньги… если вы нуждаетесь, то я всегда пожалуйста… только скажите, сколько?

Сон, сон, уверяла она себя. Стоит ей сегодня пересилить свое отвращение к этому Крапивникову-Скальскому, согрешить, как завтра Эзра снимет с себя медвежью шкуру, пойдет к доктору, встретится со своим отцом Эфраимом, со своими братьями Шахной и Гиршем, со своей настоящей, не кочевой, а оседлой еврейской жизнью, и эта жизнь исцелит его от всех напастей, среди которых самая страшная – ее… его… их… любовь…

У каждого своя жизнь, подумала Данута. Кто идет на виселицу, как Гирш, а кто среди жемайтийской ночи – в чужую постель. И еще неизвестно, чья казнь хуже.

Данута вдруг поймала себя на мысли, что своим грехом может скорее погубить Эзру, чем спасти, и первым ее желанием было встать, отхлестать Крапивникова по щекам, вылить ему в глотку оба штофа водки и оставить одного за этим столом, в этой темени, в которой, как и в стране молчания, не слышно ни колоколов, ни крика, ни слез.

– Панна Данута! Если бы медведь хотел вас видеть, он бы вернулся, – с бесцеремонностью победителя сказал Юдл Крапивников.