Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…» Страница 11

– Я приготовила тебе отвар из этих трав…

– Может, отрав?

– Отвар, отвар!

Ольга страшно морщилась и всегда отгадывала, из чего Маринка намешала питье, чем приводила в щенячий восторг младшую сестру. Оля любила Марину, очень ее жалела и во время родительских разборок всегда забирала к себе в комнату.

– Не обращай внимания, полаются, перестанут.

Маринка прижималась к сестре, и они молча сидели в обнимку, прислушиваясь к бушующим в соседней комнате родителям.

– Они всегда ругались, сколько себя помню, – Ольга что-то вспоминала, пропуская мимо ушей Маринкины детские вопросы. – Отец не хотел, чтобы я родилась, – вдруг сказала Оля.

– Как это? – удивилась Марина. – Ты же уже родилась!

– Родилась им на горе. Лучше бы не появлялась на свет.

– Ты что, они тебя любят! И тебя, и меня, и Пашу! Не говори так, ты же не знаешь!

– Знаю, я много что знаю. Отец думает, что я не его дочь.

– Ты сдурела?! Вы же похожи! Ты на папу, я на папу и на тебя, а Пашка – копия мамы! Даже на фотках, где ты маленькая, видно.

– Тебе видно, а ему нет. Мне вообще цыганка нагадала, что я только до тридцати двух лет доживу.

– Что ты такое говоришь? – испугалась Марина. – Нет, нет! Им нельзя верить! Мама сказала: им только деньги нужны!

– Были бы деньги нужны, сказала бы чего-нибудь хорошее, да побольше бы наврала. А она даже денег не попросила.

Марина очень расстраивалась, переживала за сестру. Сначала она думала, что Оля ругается с родителями, как ругаются все взрослые, кто-то чем-то недоволен, кто-то что-то обидное кому-то сказал. Но потом стала замечать, что Оля кидается на мать без причины. Грязные, обидные, незнакомые ругательства, приводящие в ужас маленькую Марину, больно хлестали, как мокрая тряпка. Она вжимала голову в плечи от каждого Ольгиного слова, взмаха рукой, каждого шага в сторону матери. В эти моменты Марина очень боялась за мать и за себя, хотя знала, что Оля никогда ее не тронет. Тамару Николаевну Оля тоже не трогала, но часто Марина видела, как утром, незаметно вытирая за ночь опухшие от слез глаза, мама штопала свои изрезанные платья, пришивала вырванные пуговицы и оторванные петельки к своему пальто. Вечером отец с матерью долго шептались, что-то обсуждая, потом приезжала «скорая», и врачи – после долгих уговоров – уводили безвольную Ольгу. Ее не бывало подолгу. И месяц, и два. Через неделю после того, как Ольгу увозили, Марина с мамой ездили ТУДА навещать сестру. Марина робко заходила в мрачный больничный барак, в котором пахло карболкой, гнилой тушеной капустой и лекарствами. Ей было жутко, и, увидев сестру, она всегда начинала плакать. Как же она любила ее и как жалела! Оля, в вылинявшем больничном халате, медленно выходила из палаты, безучастная ко всему, бесплотно шла по длинному коридору с кривым деревянным полом, шаркая выцветшими мужскими шлепками сорокового размера. Марина видела, как менялась ее веселая Оля. Из-за сильнодействующих уколов сестра с трудом говорила, у нее тряслись руки и колени, а нижняя челюсть еле-еле держала язык. Марина знала: чтобы сломить волю, сестру привязывают к кровати, когда колют лекарство, от которого ломает все тело, как у наркомана. Марине хотелось поскорее уйти оттуда и никогда больше не возвращаться, но она через силу улыбалась, изо всех сил стараясь не показывать сестре, как больно видеть Олю такой. После выписки она какое-то время чувствовала себя лучше, но проходило время, и все начиналось сначала.

– Гены твои проклятущие, – в болезни дочери Тамара Николаевна винила мужа.

– О твоих еще неизвестно, – зло огрызался Иван Иванович.

– Зато о твоих известно.

Смысла выяснять не было, чья здесь вина. Бессмысленно винить друг друга в общем горе.

Два раза дочь увозили на «скорой» срочно. Однажды вечером Оля надолго закрылась в ванной. Перепуганные родители вызвали неотложку, потом отец выбил дверь. Маринка, скованная страхом, наблюдала за происходящим из соседней комнаты. Она видела теряющую сознание сестру, перебинтованные Олины запястья, перепуганное мамино лицо, тревожные сборы в больницу отца. Оля уехала с ним. Марина долго не решалась зайти в ванную. Потом тихонько вошла, осторожно заглядывая внутрь. В углу, под изогнутой трубой, на которой сушились тряпки и полотенца, стояли огромные резиновые сапоги-бродни. Сердце Маринки бешено колотилось, к горлу подступила тошнота. Она была уверена, что происшедшее с сестрой несчастье как-то связано с этими старыми отцовскими сапогами. Бродни доставали Марине почти до подмышек и внушали ей панический ужас. Она хотела их убрать, но не могла допустить даже мысли к ним прикоснуться. Долгое время она так и заходила по нужде, жмурясь, боковым зрением чувствуя свидетелей Ольгиной беды. Ночью десятилетняя Маринка вставала и просила маму сходить с ней в туалет.

– Постой рядышком, я схожу.

А если ходила одна, быстро возвращалась и чувствовала, как огромные сапоги шагают за ней в темноте. Она добегала до кровати, задыхаясь, накрывалась с головой, зажмуривалась и даже под одеялом боялась открыть глаза. Тогда Марина впервые физически ощутила страх. Как будто кто-то стоит за спиной, обернешься и… вдруг увидишь? Через месяц отец отнес сапоги в гараж, но еще много лет для Марины они незримо присутствовали на своем месте.

Когда суматоха после очередной Ольгиной попытки свести счеты с жизнью проходила, Тамара Николаевна, совершенно измученная болезнью дочери, тихонько говорила в сердцах:

– Да хоть бы Бог забрал бы ее уже, переревела бы раз, и все. Сама мучается, и нас мает.

Марина обижалась на эти слова, она не могла понять материнского горя и отчаяния. Тамара Николаевна существовала в этом кошмаре ежесекундно. Она часто вспоминала детей маленькими, Пашку и Олю, рассказывала Марине, как трудно было двухлетнему Пашке смириться с появлением младшей сестренки.

– Ну зачем вы ее купили? – Пашка ревел, и огромные слезинки горошинами катились по толстым щекам. – Выбросьте ее в тазик с поганой водой! Отнесите ее обратно!

Но довольно скоро он смирился с присутствием родственницы и даже стал помогать маме ухаживать за сестрой. Однажды зимой Тамара Николаевна, возвращаясь из школы, увидела живописную картину. На крыльце дома стоял одетый по сезону пятилетний Пашка, а в сугробе сидела Оленька, вполне веселая, одета она была только в шубку, шапку и валенки. На голое тело.

– Мамочка, мы вышли погулять и тебя встретить!

– Едри-ишкина мать, Катин аппарат! Ах ты, паршивец! Ты что сестру заморозил?! – тресь подзатыльник!

– Аа-а! Я же одел её-о-о-о!

– Даже трусы не надел, паразит! Убил девку!

Румяный круглолицый Пашка от страха таращил полные слез глаза, боясь, что и вправду стал убийцей сестренки. Слава богу, обошлось. Не считая Пашкиной свинки.

Вообще Паша с Олей жили дружно. И малыми, и взрослыми. У них была одна компания, делить им было нечего, а Маринка терлась около них, когда ей разрешали. Она видела, как старшие брат с сестрой курили. Маринка сама первый раз попробовала сигарету в восемь лет. Одноклассница Ленка Прошина жила в частном доме. Она стащила у отца папиросы «Лайка», три штуки, и спички. Подружки, втроем, залезли к Прошиным в огород, сели под куст смородины и представили себя совсем взрослыми. Папиросы были без фильтра, девчонки плевались чаинками табака и с умным видом, оттопырив пальцы, делали форс, что курят «взатяжку». Потом, чтоб никто не унюхал запаха табака, они надергали морковки, обтерли ее о рукав и закусили. Домой Маринка шла, будто совершила преступление. Ей было стыдно и противно. И все вокруг знали, чем она занималась! Вторая сигарета была выкурена в шестнадцать, в садике на детской веранде. Стыдно уже не было, а противно было. Очень тошнило, кружилась голова, но отделяться от коллектива не хотелось. Иван Иванович курил до пятидесяти двух лет, поэтому Тамара Николаевна Маринку не заподозрила, думала, что табачИной пахнет от отца. Ольга курила, не прячась, прямо в комнате. Пашка – на лестничной площадке. Тамара Николаевна за свою жизнь не сделала ни одной затяжки и была абсолютно равнодушна к спиртному.

Курить отец бросил так:

– Все, я бросаю! – он смял почти полную пачку «Столичных» и бросил ее в урну. Все. Больше не курил никогда.

– Па, а ты курить зачем бросил?

– Мариша, это блажь. Все нездоровые привычки – дурь и блажь.

Хотя со второй своей привычкой Иван Иванович блажил чуток дольше, чем с табаком. Выпивать после партсобраний было принято, чтобы, «так скать», скрепить единогласно одобренные решения. Конечно, это не добавляло в семью ни мира, ни согласия.

– Ты допьешься, помяни мои слова, допьешься до белой горячки! – без толку внушала Тамара Николаевна мужу.

Марина не помнила отца неприлично пьяным. Выпившим, да. Вроде, всегда все было в рамках. Но если не видела Марина, тогда с чего ругалась мать?