Юлия Лавряшина - Дочки-матери на выживание Страница 11

– Врешь! – сатанея, кричала она в перекошенное лицо матери. – Это мой папа! Ты все врешь!

Она любила его так же необъяснимо, как теперь Аня своего. За что? Никаких достижений на его счету не было, он преподавал в техникуме физкультуру, хотя и спортивным прошлым похвастать не мог. Звезд с неба не то что не хватал, даже не засматривался на них. Об олимпийских медалях не мечтал, жил простыми радостями: баня, рыбалка, телевизор… Наташа до сих пор не понимала: как они вообще сошлись с матерью? Ей-то по земле и ходить зазорно было. Презирала все, что ниже неба. Но вышла замуж за мускулистое, смуглое тело, родила дочку, как живое подтверждение того, что все-таки искра была…

С Наташей они не виделись по полгода (отец жил во Владимире), при встречах стеснялись друг друга, не могли найти тем для разговоров. Но расставались мучительно, и она долго не могла прийти в себя. Ночами едва не плакала от обиды за себя, за то, что опять не смогла показаться отцу умницей-красавицей. До жути боялась, что он разочаровался окончательно и больше никогда не приедет. А зачем? Бестолковое мычание ее послушать?

Но почему-то он приезжал, и они гуляли по Москве как взрослые – под ручку. Иногда он шалил:

– Пусть думают, что ты – моя юная любовница.

От этих слов ее передергивало, но даже ему Наташа не смела сказать – почему? Никому вообще не обмолвилась ни разу, и сама старалась скомкать и затолкать в самый темный уголок памяти. Что там? Уже и не помнится… Лучше об отце думать. Он – это самое светлое, хоть и темнолик.

Было что-то глубинно правильное в том, что отец жил в таком «мужском» городе, а безумная мать – в Москве. Когда он умер от инфаркта, Наташа зарыдала, еще не дослушав, что ей говорит по телефону его соседка. А маленькая Анечка, которой и четырех лет тогда не было, забралась к матери на колени и очень серьезно сказала:

– Дедушка умер, да? Ты не плачь. Он сейчас на третьем небе, ему хорошо. Правда-правда!

А ведь Наташа еще не произнесла вслух ни слова, никому не объяснила, что случилось и отчего она разрыдалась. Анины слова так поразили ее тогда, что она и впрямь успокоилась. А через несколько лет ей попалась книжка, в которой говорилось об устройстве Вселенной. И там было описано то самое «третье небо». Там действительно было хорошо… Откуда Аня узнала это?

Когда стали писать о детях-индиго, Наташа с некоторой опаской начала искать общие признаки. Но в отличие от того сообщества пришельцев ее дочь никогда не выдавала никаких откровений об устройстве их мира и Вселенной в целом.

Наоборот, иногда такие вопросы задавала, что Наташа терялась:

– Мама, вот наша Земля входит в Солнечную систему. А за ней – что? Ты можешь представить Вселенную? Как это понять, что она – бесконечна? Летишь, летишь, и ничего нет? Одна пустота? Это же страшно!

Наташу тогда даже напугал этот недетский интерес, ей почудилось, что с девочкой не все в порядке. Бабушкина наследственность никогда не позволяла расслабиться, все детство следила за своими малышами: никаких странностей?

Кажется, она так ничего вразумительного и не ответила тогда дочери. Попыталась заговорить с ней на более подходящую, «детскую» тему, но Аня сразу потеряла к разговору интерес. Может, с тех пор к отцу с такими вопросами обращалась? Наташа не знала этого. Некогда было расспросить его…

Дневник в блоге Мантиссы

«Бабушка говорит, что моя мать с детства обожала деньги. И эта страсть заставляла ее жирные полы в столовых вылизывать за копейки. И кое-что еще делать… В это страшно поверить, и бабушка не говорит этого напрямую, когда мы сидим с ней в блеклом холле психушки, но доверительно (а кому еще ей доверять?) шепчет: «Ну, ты понимаешь, о чем я… С детства она не давала мне устроить личную жизнь, вечно вертела хвостом перед моими мужчинами. У меня ведь было много поклонников… Но хорошенькая девочка, если она одержима дьяволом, всегда может вытянуть из мужчины деньги. Ну, ты понимаешь… Эта их порочная страсть к школьницам, в коротких форменных платьицах… Она даже в десятом классе в таком ходила, что еле попу прикрывало! А ведь мини уже вышло из моды, все девочки ниже колен юбочки носили. Теперь ясно, почему сейчас она катается как сыр в масле?»

И хотя мне ни разу не представилась возможность уличить мою мать в неверности отцу, я действительно ясно вижу пухлые губки ее младенческой поры, капризно выпяченные, сладкий сок которых, со слов бабушки, сосали все окрестные мужики. И перепачканные слюной белокурые кудряшки, всю ее кукольную физиономию, которая до сих пор сохраняет младенческий вид, хотя моей матери сейчас уже сто лет! Но, видно, внешне ее законсервировал глубинный инфантилизм.

Тогда ей не терпелось отведать взрослой, женской жизни, зато теперь она порой ведет себя как ребенок, не понимая, что такая непосредственность раздражает. Мне так часто бывает стыдно за нее, особенно на людях, потому что мать совершенно не умеет себя вести. И если (редко-редко!) мы выходим куда-то вместе, мне постоянно приходится ее одергивать.

Но я не могу находиться с ней постоянно, потому что меня стошнит от той чепухи, которой мать занимается, считая это делом жизни. А она, похоже, не вспоминает ни обо мне, ни о естественных нормах поведения, когда находится вне дома…

Наш дом – это отдельная история. Она твердит, что строила его для нас всех, для семьи, и кованые решетки заказала в память о давней поездке в Испанию, когда мы все действительно были счастливы. Но я уверена, что с самого начала мать задумывала избавиться от нас и соорудить памятник при жизни только себе, любимой. Своему чертову трудолюбию, которым она так кичится! Все, мол, своими руками заработала, смотрите, люди добрые, оказывается, можно! Торжество тупого труда. «Колхозница» Мухиной…

Меня она откровенно презирает за то, что не шустрю, как большая часть моего поколения, сделавшего из денег культ и смысл жизни, а не способ вознаграждения за труд. Это слово «труд», кажется, вообще скоро исчезнет из словарей, потому что все меньше остается людей, которые помнят его смысл. То, что я пишу, она не считает трудом. Хотя творчество – это единственное, в чем русские могут конкурировать со всем миром. Только ей этого не понять. Она и свою работу считает творческой! Иногда мне кажется, что мы говорим с ней на разных языках.

И так было с самого детства: она всегда пыталась говорить со мной, как с умственно отсталой, хотя я уже в два года все понимала во взрослой речи. Наверное, потому, что брат был младше меня, в сознании матери и я неизменно опускалась на его уровень. Меня бесило то, что она сюсюкает со мной, я требовала естественного уважения, а ей казалось, что я капризничаю.

Бабушка разговаривала со мной, как со взрослой. Точнее, она общалась сама с собой, и спорила, и даже кричала. У нее всегда находился невидимый собеседник, порой даже диктор на телеэкране. Ленька боялся бабушки до жути, отказывался ходить к ней в гости, тем более она никогда ничем нас не угощала, наоборот, ждала подношений. А мне было интересно, я ловила каждое слово. Она читала вслух стихи, чему я научилась у нее, поняв, как важен звук, его вибрация в воздухе. Имена и лики Цветаевой, Есенина (казалось бы, несовместимых!) сизыми тенями витали, сливаясь, вокруг ее прокуренного ложа. Замерев в уголке, я пропитывалась атмосферой квартиры, из которой мать выжила бабушку, оправдавшись перед собой и любопытствующими соседями, что важнее создать условия детям. За нами ей виделось будущее! А старуха, которой тогда было от силы лет пятьдесят, может и в психушке свой век дожить. Ведь совсем уже гусей гонит…

И я лишилась предмета обожания. Отцу тогда уже было не до меня, он углубился в поиски концепции нового театра. Рылся в книгах, бегал по друзьям… Мать же сводила наше общение только к быту. Ее непонимание доводило меня до того, что я начинала беситься: швыряла в стену фарфоровых слоников, которых она «обожала», выдавливала ей в туфли зубную пасту. Она приходила в ярость и тащила меня в бывшую бабушкину комнату, чтобы запереть, а я визжала, что когда-нибудь припомню ей это. И сама дурела от своего крика…

Наверное, тогда я и пристрастилась к одиночеству, болезненно втянулась в него, и это теперь так бесит мать. Того, что сама же впервые и закрыла меня, вынудив углубиться в себя, она уже не помнит.

Мы и теперь понимаем друг друга ничуть не лучше. Вернее, она-то для меня – раскрытая книга. Бульварный роман. А для нее то, что пишу я, – чудовищная тягомотина. Двусмысленное слово «писульки» звучало уже не раз. Она считает это блажью или болезнью, или затянувшимся детством, уж не знаю… Я по глазам вижу, как она пытается разгадать меня, понять, почему я осталась с ней. Ведь при всей ее глупости она не настолько тупа, чтобы не понять, что мы с ней – с разных планет.

Их поколение сорокалетних с лишком, бывших пионерок-комсомолок, отравлено всей этой чушью насчет того, чтобы «не было мучительно больно…» Только вот «бесцельно прожитые годы» мы с ними понимаем по-разному. Их муравьиное карабканье к однажды намеченным вершинам вызывает у меня желание со всего маха дать битой по ломким коленкам, чтобы раз и навсегда остановить это тупое движение.