Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева Страница 11

Я дремал у костра рядом с дикими людьми «третьего пола», и мне было спокойно. Здесь от меня ничего не требовали и никто мне ничем не угрожал. Скоро мы возвращаемся в Нью-Йорк.

2

Две последние недели сентября Эвелин провела вместе с сыном на Лонг-Айленде в доме своей двоюродной сестры Виктории, женщины, слегка напоминавшей ей маму: такой же спокойной снаружи и жесткой внутри. Стояли ясные жаркие дни. Эвелин с ребенком и Виктория с крошечным черным пуделем Микки спускались к океану по узкой тропинке, заросшей кустами шиповника с большими перезревшими темно-красными плодами. С Викторией было легко, она не лезла в душу и не вызывала Эвелин на откровенные разговоры. Перед самым отъездом, когда Эвелин, в прозрачном шарфе на голове и в черных очках, поцеловала ее, садясь в машину, Виктория сказала:

–  Не принимай все так близко к сердцу. А то надорвешься.

–  Я не надорвусь, – усмехнулась Эвелин и тут же услышала фальшь в своем голосе.

На следующее утро она встречала мужа в аэропорту. С бьющимся сердцем ждала, пока приземлится самолет из Рио-де-Жанейро, который опаздывал на четверть часа. В зеркальце пудреницы лицо ее было очень бледным. Тогда она ярко накрасила губы. Фишбейн появился с рюкзаком за спиной и сумкой, оттягивающей ему руку. Он похудел и загорел так сильно, что в первый момент она даже не узнала его. Но это был он, черный от бразильского солнца, костлявый, высокий. Он испуганно-радостно смотрел на нее и торопливо выпутывался из своего рюкзака. Эвелин почти оттолкнула какую-то женщину, мешающую им своим толстым телом, подбежала и повисла на его шее. Она не собиралась вот так бросаться. Запах его кожи и жесткое прикосновение бороды сразу ко всему ее лицу было таким знакомым, что она заплакала, закрыла глаза, перед которыми вдруг посыпались сине-красные искры.

…В середине ночи она проснулась. Фишбейн крепко спал, и в сумраке, который разделяет темноту с утром, Эвелин вглядывалась в его большое худое лицо с провалившимися от усталости щеками. Она вспомнила, как собиралась наказать его своим холодом, но нежность, которая сейчас заливала ее, вдруг стала непереносимой. Наконец, мягким, кошачьим движением она положила руку на его живот. Не открывая глаз и не просыпаясь, он быстро схватил ее руку своими горячими пальцами, рывком опустил ее ниже, и вновь началось. Она подчинилась ему и, смеясь, как будто ее щекотали, крепко прижала к себе его голову. Он знал, где запрятан ее этот смех, и он открывал ему клетку, как зверю.

Утром, когда Фишбейн собирался идти в университет, а Эвелин кормила Джонни завтраком, раздался телефонный звонок. Мужской голос представился адвокатом Уилби.

–  У меня грустная новость, – сказал адвокат Уилби. – Мистера Майкла Краузе больше нет. В понедельник его обнаружили мертвым. В квартире.

–  Мертвым?! – Фишбейну показалось, что он ослышался.

В трубке помолчали.

–  Он покончил с собой. Выпил снотворное.

–  Зачем? Почему?

–  Мистер Краузе оставил завещание и два письма. Одно письмо вам.

Фишбейн опустился на стул. Во рту пересохло.

–  Завещание вскрывается сразу. Такой порядок. Оно тоже касается вас. Письмо мы, разумеется, не трогали.

–  Когда это случилось?

–  Медицинское заключение говорит, что мистер Краузе выпил смертельную дозу снотворного вечером в воскресенье. В понедельник и вторник его не было на работе. Телефон не отвечал. В среду обратились в полицию. Прощание состоится в похоронном бюро на Медисон-стрит, семнадцать. Священник произнесет молитву уже на кладбище. С местом захоронения возникли трудности. Но мне удалось их уладить. Дело в том, что я не только официальное доверенное лицо Майкла, я был его близким приятелем.

–  А трудности в чем? Я не понял…

–  Все родные мистера Краузе похоронены в непосредственной близости к церкви. Он сам оборвал свою жизнь, и поэтому…

–  Я понял! Раз самоубийство…

–  Именно так. Мне нужно переговорить с вами, мистер Фишбейн. Если вы хотите, чтобы мы встретились втроем, то есть чтобы присутствовала ваша жена, то, разумеется, это ваше право.

–  Он где сейчас? – глухо спросил Фишбейн.

–  Он? – коротко усмехнулся Уилби. – Не знаю, где он. Но гроб с его телом будет открыт для прощания с десяти утра до одиннадцати. Состоится панихида. А сегодня я попросил бы вас заглянуть в какой-нибудь трактирчик… Попроще, где мы не рискуем нарваться на знакомых. Как вам «Пивная Старика Мак-Сорли»? Там днем всегда тихо. Сойдет? Хотя нет, постойте! Они, кажется, не пускают к себе женщин…

–  Не важно, я буду один. Без жены.

3

Было тихо и полутемно. Огромные бочки, старый, с красным ирландским носом и висячими бакенбардами бармен за стойкой, выцветшая фотография президента Рузвельта, подносящего к губам доверху налитую кружку и осторожно сдувающего пену. Казалось, что здесь само время застыло. Войди, встань за липкую стойку, и сам все поймешь.

Фишбейн опоздал на десять минут. Невысокий, с аккуратными седыми волосами на косой пробор, дорого и тщательно одетый человек, с сухой и морщинистой кожей на шее, вышел ему навстречу из темноты.

–  Да не извиняйтесь! – воскликнул он сразу. – Ужасные пробки! Я сам опоздал.

–  Он болен был разве? – спросил Фишбейн.

–  И так тоже можно сказать. Вы лучше прочтите его письмо, мистер Фишбейн, тогда вопросы отпадут сами. Какое вы любите пиво?

–  Любое.

Уилби протянул ему конверт.

«Дорогой Герберт, – писал Майкл Краузе, – понимаю, как вас огорошит известие о том неблагоприятном поступке, который я намерен совершить. Надеюсь, что некоторые подробности, которые я сейчас изложу, а также и то, что именно вы, дорогой Герберт, станете наследником моей коллекции музыкальных инструментов, смягчат тягостное впечатление от моей смерти. Давайте, короче, знакомиться. В раннем подростковом возрасте я понял, что никогда не смогу любить женщин. Одно событие предшествовало этому. На первом этаже нашего дома была небольшая уютная квартира. Как и весь дом, она принадлежала моей матери, но мать предпочитала сдавать ее в аренду, поскольку нашей семье, состоящей из родителей и нас с братом, не нужно было столько комнат, а в деньгах мы сильно нуждались.

Жильцом был милый и скромный Артур Дрэфт, работавший помощником глазного врача. Ко мне и моему брату он всегда относился с большой симпатией, но никакой дружбы между нашей семьей и им не было. На Рождество мама пару раз попробовала пригласила его отобедать с нами, но он оба раза отказался. И вот однажды я совершенно случайно стал свидетелем одной сцены. Мне было тринадцать лет. Надо сказать, что я вообще рос очень чувствительным и сентиментальным ребенком. Помню, как я рыдал и бился в истерике, когда маме нужно было уехать ненадолго в Австрию, где у нее умирала единственная ее родственница – кузина по отцовской линии. Меня, уже большого балбеса, еле оторвали тогда от мамы, и я еще долго плакал, глядя распухшими глазами вслед ее поезду. Я всегда боялся причинить кому-то боль и помню, как в детстве очень внимательно смотрел себе под ноги, чтобы не наступить на какое-нибудь насекомое. Пишу это сейчас не для того, чтобы вы почувствовали, каким я был хорошим и редким, а чтобы вы получили беглое представление о том, почему я прожил свою дурацкую жизнь именно так, как я ее прожил. Итак, возвращаюсь к нашему жильцу. День был очень жарким и очень влажным. Дрэфт, скорее всего, забыл, что оставил дверь на черную лестницу открытой из-за духоты, а я как раз и спускался в сад по этой черной лестнице, потому что собирался взять велосипед, который стоял в чулане. Короче, я увидел, как голая, жирная, потом обливающаяся женщина сидела верхом на голом, с выпученными глазами, Артуре Дрэфте и стегала его по мокрым от пота плечам маленькой плеточкой. При этом она подскакивала на нем, как на лошади, и заливалась отвратительным хохотом. Это дикое зрелище до сих пор стоит перед моими глазами. Я мучился, Герберт, и мучаюсь до сих пор. Отвращение и страх переполнили меня. Весь мир стал иным. Я все время представлял себе всех знакомых мне мужчин и женщин, включая моих родителей, в такой же позе, с маленькой плеточкой. Я шел по улице, и, если навстречу мне шли девушка с парнем, красивые, счастливые и молодые, мое воображение тут же переселяло их в квартиру Дрэфта, оголяло и заставляло предаваться этому отвратительному блуду. Женщина и воображаемая физическая близость с ней были навсегда отравлены. Но я становился взрослым, чувства мои не мертвели, а напротив, плоть моя бушевала, а что с этим делать, я не знал. Короче, я стал гомосексуалистом. Случилось это до ужаса просто и банально: какой-то красивый и притягательный человек ел меня глазами в поезде метро, а потом вышел из вагона вслед за мной. Догнал меня на переходе и сказал: «Хотите выпить? Я угощаю». И я пошел за ним словно загипнотизированный. Видите, какое признание мне приходится сделать перед самой смертью? Среди людей, подобных мне, много психически больных, много травмированных в детстве, как и я, раздавленных страхом, много просто развращенных, которые из любопытства пробуют то одно, то другое, но есть и биологические варианты, когда люди действительно родились такими и не могут физически любить женщину. Наш мир далек от совершенства, Герберт, да и кто его знает, что такое совершенство? Библия говорит, что мужеложество – смертный грех. «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиной, то оба сделали мерзость. Да будут преданы смерти. Кровь их на них». Какие слова! Но мне, Герберт, по молодости все было не так страшно, как сейчас. Я словно ослеп. Конечно, старался компенсировать свой порок, старался быть добрым и честным человеком, даже – представьте себе! – каждое воскресенье ходил в церковь. Родители узнали обо всем, и это свело их в могилу. Я видел, как любовь ко мне боролась в них с ужасом и отвращением, нам стало тяжело и неловко друг с другом. Брат сначала панически испугался, что о моем гомосексуализме узнает его жена, потом начал явно переживать, когда я изредка приходил к ним в гости и обнимал своих маленьких племянников, мальчиков-близнецов, совершенных ангелят. Я поймал его взгляды на себе и перестал приходить. Итак, семьей своей я поплатился очень скоро. Что мне осталось? Увлечения, поиски любви. До сегодняшнего дня у меня было несколько связей с мужчинами. С первым я расстался, потому что его откровенный цинизм выводил меня из себя и никакой душевной привязанности к нему у меня не было. В тридцать лет я выиграл конкурс и начал работать концертмейстером оркестра в М. Дирижер этого оркестра, не хочу писать его фамилию, вы догадаетесь, о ком я говорю, стал моим любовником. У него была сумасшедшая жена, с которой он давно не жил, и сын-наркоман. Однажды мой друг признался мне, что о своих извращенных наклонностях он догадался только к сорока годам и был поначалу в ужасе. Во всех своих несчастьях он склонен был обвинять себя самого. С этим человеком меня связывало многое, и я благодарен ему за ту деликатность, которую он привнес в нашу с ним греховную близость. Видимо, моя душа нуждалась в каком-то очищении изнутри, каком-то оправдании, что ли, но, кроме него, никто не догадывался об этом. После его смерти меня сразу же выгнали из оркестра, о нашей истории было известно. Но его терпели за громкое имя, а кто стал бы церемониться со мной? У моего друга была коллекция музыкальных инструментов, а точнее, двух скрипок, виолончели и пары смычков, которую он завещал мне, а я, в свою очередь, завещаю ее вам, Герберт. Вся документация хранится у моего адвоката Тода Уилби, который и передаст вам это письмо. Вы, разумеется, хотите знать, почему именно вам, с которым я проработал вместе всего несколько месяцев, я решил оставить эти действительно ценные инструменты? Ужас последней войны, Герберт, все это зло, которое совершили мои соотечественники, не могло оставить меня равнодушным, хотя я принадлежу к третьему поколению немцев, родившихся и выросших в Америке. Я даже почти и не знаю немецкого языка. Родители еще помнили его и иногда говорили на этом языке между собой, когда не хотели, чтобы мы с братом поняли, о чем идет речь. И тем не менее я ощущаю себя кровно причастным ко всему, что сделала Германия. Вы поймите и то, Герберт, что я далек от желания взять и обвинить целый немецкий народ за то, что именно у них завелась эта зараза. Так же, как нельзя обвинять и русский народ в русской революции, как нельзя обвинять французский, и так далее. Люди, как правило, платят за преступления других людей, более хищных и более активных. А хищные и активные, как мне кажется, появляются в нашем несчастном мире для того, чтобы стать проводниками зла. Ведь сказано, что зло должно прийти в мир. А как ему прийти, если не с человеческой помощью? Ни один немец не может сказать, что преступления минувшей войны не имеют к нему отношения. Мы все виноваты, Герберт, мы все в одной лодке. И те грехи, которые совершает в своей жизни человек, не остаются внутри только его жизни, не превращаются в капсулу, а сразу же вливаются в котел общих грехов и растворяются в них. Не знаю, удалось ли мне выразить свою мысль. Вам, должно быть, странно, что такой, как я, изгой и отщепенец, смеет рассуждать о таких глубоких вещах, да еще накануне совершения другого греха, то есть самоубийства? Я сам чувствую, как пафосно звучу, но не могу удержаться: мы, немцы, очень любим философствовать. Я сейчас объясню вам, почему именно вас прошу принять от меня эту коллекцию. Не потому, что у меня нет родных. Есть брат и его дети, но мы давно разорвали отношения. Когда вы первый раз заглянули в магазин, я сначала радостно встрепенулся, как это бывает у нормальных людей при неожиданном появлении на горизонте красивой женщины. Мы, извращенцы, устроены подобным образом: на женщин мы не реагируем, но зато при виде красивого мужчины у нас нередко екает сердечко. О Господи, Герберт! Как же я гадок самому себе! Но подождите обвинять меня, не торопитесь. Мы начали разговаривать с вами, и физическое возбуждение внутри меня сменилось подавленностью и глубоким стыдом. Передо мной стоял стеснительный и развязный от своей стеснительности еврейский мальчик, и по тем нескольким фразам, которые вы произнесли, рассказывая о своей жизни, я понял, как сильно вам досталось. Вы старались хорохориться, не показывать виду, насколько вы одиноки здесь, в Нью-Йорке, да и вообще в мире, но мне стало больно за вас. Я почувствовал, что ваша жизнь оказалась такой тяжелой и из-за меня тоже. Ведь в том, как вас угнали из вашего города, в смерти вашей бабушки, во всех ваших скитаниях виновата война. Видите, до каких простых истин я дошел своим умом? Кто знает, Герберт, не будь я гомосексуалистом и ни переживай я так сильно свою эту особенность, может быть, я был бы черствее и мелочнее? Впрочем, все это я пишу напрасно. Подло устроен человек! Как хочется оправдать себя! Хотя бы напоследок. И последнее: почему я принял такое решение, которое противоречит всему, чему нас учит вера в Бога? А знаете, я вам признаюсь очень честно: я устал. У меня больше нет сил. Всю жизнь я боролся с собой. Теперь меня пожирает одиночество. Я распадаюсь, я разлагаюсь уже при жизни и чувствую это. Зачем же лгать самому себе? Все равно ведь рано или поздно придется заплатить за все. А мысль, что меня скоро не будет, успокаивает. Благодарю вас за то, что вы встретились мне, Герберт. Вы – человек бедовый. У вас будет всякое. Постарайтесь не сломать себе шею, поберегите себя. Ну хватит, и так расписался. Короче, примите мой подарок, не гнушайтесь ни им, ни мною. Тод Уилби объяснит вам все подробности. Храни вас Бог, Герберт, если Он существует. Надеюсь на это. Простите.