Анатолий Хлопецкий - Монашеский Скит Страница 11

Дальше про мою собственную жизнь поведаю. Ну, как у всех – октябренок, пионер, комсомолец. Так повелось, что в школе с первого класса был заводилой, активистом. Нравилось мне стоять в строю, вытянувшись в струнку, в салюте руку вскидывать, на знамя равняться…

И потом нравилось – в армии, старшиной. В роте ты, можно сказать, главный, и даже офицер, лейтенантик, только из училища, без тебя с солдатами, особливо с «дедами», управиться не сможет. Ты же все чувствуешь и наглеешь слегка – не так, чтобы очень, а голосом поигрываешь…

Все в моей жизни было – и райкомом комсомола руководил, и самым молодым председателем районного Совета был. Свой газик-вездеход, все под началом. И милиция, и райпо… В любое хозяйство приедешь – встречают с пониманием! Ну, не воровал, конечно, но когда все свое, как не попользоваться. У воды ходить – да не напиться? Словом, хоть перестройка меня и шибанула порядочно, но совсем голеньким я не остался. Кое-какую денежку прикопил и приглядывался уже, как поприбыльнее в оборот ее пустить…

Он внезапно замолчал и вслух удивился:

– Надо же, всю жизнь тебе собирался рассказать, а, почитай, уложил ее в несколько минут.

Неожиданно для себя я воскликнул:

– Да разве ты жизнь свою мне рассказывал?

– А что же?

– Да так… Очень похоже на анкету, которую в отделе кадров заполняешь, – родители, школа, комсомол, армия и перечень должностей. Разве все это главное в жизни?

Подумав немного, он признался:

– Знаешь, я ведь действительно думал, что все сказанное, – главное. Но я не один такой, все нормальные люди вокруг думали так… Разве нет? По-твоему, что главное?

Я задумался:

– Друзья, любовь, мечты… Радости, памятные события, находки и потери, ошибки…

– Так ты об этом! – он неожиданно обозлился. – Подстава все это. Бабы, друзья… Вот если бы не они, может, и не случилось бы со мной ничего. А ошибки… Главная моя ошибка в том, что не жилось мне спокойно, – мешала привычка быть на виду, возвышаться над людьми! Что же, слушай дальше – будет тебе главное.

Когда все перевернулось, я решил: сделаю так, чтобы все вокруг забыли о том, что я хоть и маленькой, но советской властью был. Начало возрождаться у нас казачество: атаманы, войсковой круг… Если по совести, то я не очень верю в «доброе старое время», когда на Дону, дескать, все замечательно было. Дед мой, бывало, не только сладкое про прежнее житье вспоминал. Однако еще со школьной скамьи привык я говорить именно то, что хотели услышать, что было нужно. Так получилось и теперь: кому надо, заметили меня. А что? Лета подходящие, роду коренного, казачьего, мыслит правильно, в духе времени. За отца же сын – не ответчик. Да и опыт руководства людьми имеется…

И вышел бы я обратно наверх, во власть, но совпали роковые для меня события. Перво-наперво приспичило мне жениться. Положил я глаз на нашу местную красавицу. Натальей звали: тонкая, словно камышинка в плавнях, губы пухлые, глаза с раскосинкой…

Приметил я ее еще до армии, да учиться девка уехала. Вернулась в станицу учительницей, когда я уже не у дел оказался. Поразмыслил я, что, ставши образованной, на меня и глядеть не хочет. Тогда я выждать решил – мы, Велиховы, упертые, свое в любом случае возьмем!

Пока же гулять с ней стал бывший мой одноклассник – Степан Марченков. Был Степан председателем соседнего колхоза, а когда грянула переворотная смута, одним из первых в районе подсуетился и создал это… как его… общество с ограниченной ответственностью. И дела у него вроде пошли неплохо: и на телевидении, и в газетах, и так просто, помеж казаками, имя его чаще моего мелькало. Многие и вовсе заговорили о нем как об альтернативной кандидатуре на выборах станичного атамана…

Петр остановился, немного полежал, откинувшись на подушку, затем привстал, отхлебнул стоявшего возле постели травника и продолжил:

– Так слушай дальше. Ты думаешь, я его от зависти да ревности за углом топором приласкал? Нет! У меня такого и в мыслях не было. Конечно, злился я малость. И за Наталью, да и так… Но про себя. Вслух же поддакивал: вот, мол, и хорошо, что будут у нас на кругу, как у людей, альтернативные выборы. Но мелькала и мыслишка, что хорошо бы он на чем-нибудь поскользнулся… И, видно, подслушал-таки мою потаенную мыслишку лукавый.

Взял Степан под будущий урожай большой краткосрочный кредит в частном банке – на постройку современного тока с сушильным хозяйством. И расплатился бы он и с кредитом, и с процентами, да только год выдался неурожайным… В такой не только все зерно выращенное отдать нужно, так еще и имущество общества ликвидируй – да и то рассчитаться не хватит! Ждать кредиторы соглашались, только вернуть следовало большую часть долга. Вынь да положь денежки, иначе даже банк окажется в прогаре.

Как часто случается, вопрос о кредите решали вместе, всем обществом, а в виноватых оказался один Степан: не додумал, не рассчитал, теперь же всех разорить хочет! Нужно еще посмотреть, мол, каким образом он кредитные деньги расходовал – может, они и к рукам прилипли?! Назначили ревизию.

Люди от Степана при встрече отворачивались. Даже Наталья в сторонку норовила отойти: вдруг с вором связалась? Позор на всю станицу.

Пришел Степан ко мне.

Как сейчас вижу: стоит в воротах смурый, похоже, хмельной…

Тяжелый у нас вышел разговор.

– Если, – говорю, – ты за деньгами ко мне пришел, так зря. Таких денег у меня нету. Да и если бы были – как можно давать взаймы человеку, у которого и без того невыплаченный кредит на горбу висит?

– Петр, – говорит он, а сам аж к земле гнется, – тут не только деньги, тут мое честное имя на кону стоит. – Вскинул он голову, прямо в глаза мне взглянул, – Ты же меня сызмальства знаешь, не вор я. Бывало разное, но в этом я не грешен. Председатель ревизионной комиссии – твой бывший зам по райсовету, поговори с ним. Твоей поруке люди поверят…

– Сызмальства много воды утекло, – отвечаю. – Я ныне и за себя не всегда поручусь.

– Что же мне делать, Петр? – тихо спрашивает Степан.

И тут будто толкнул меня невидимый глазу окаянный «помощник»:

– Вешайся! – говорю.

Господи, Боже мой, Ты мне свидетель… Сколько раз мне хотелось вырвать подлый язык, вымолвивший такое!

Но слово – не воробей.

Повернулся Степан и медленно, словно над каждым шагом размышляя, побрел со двора…

Мне бы кинуться вслед, окликнуть его, вернуть.

Но я – калитку за ним с силой захлопнул…

Аккуратна другой день загудела станица: Марченков Степан на общественном току повесился, в новом сушильном цехе!

Толковали: мол, слабаком оказался, судачили – тюрьма ему светила по итогам ревизии.

Но я твердо знал, кто убийца Степана.

Так же верно, как если бы веревку намылил и сам голову его в петлю засунул!

На похоронах не был – залег в сеннике, поставил бутыль самогона рядом и устроил себе суд, а Степану поминки. И выходило, что одна мне по совершенному суду дорога – следом за Степаном. Может, я так бы и поступил, да нашла меня в сеннике Наталья. Села у порога, голову рукой подперла и говорит:

– Горе заливаешь? Не знала я, что вы со Степаном такие дружки были…

Ни слова в ответ не произношу, только головой мотаю, потому что в глазах двоится.

Помолчав немного, Наталья продолжила:

– Не верится мне, что украл он чего-то… Не такой он был.

Тут меня прямо подбросило:

– Ты бы, – кричу во всю мощь легких, – эти слова не мне, а другому мужику говорила. Да не сейчас, а пока он жив был!

Усмехнулась она да ласково отвечает:

– Так ведь и ты, Петенька, тогда молчал. Степана же, поди, и при тебе худым словом поносили.

Слово за слово – замахнулся я на нее.

Но ударить рука не поднялась, расплакался я, как дите малое…

Вот здешние отцы говорят: хорошо это, мол, дар слезный – от раскаяния. Только, думаю, плакал я больше не от раскаяния, а от водки: спьяну, значит, да от жалости к самому себе.

Противное это дело – плачущий пьяный мужик.

Но Наталья не побрезговала, увела к себе. Только ничего тогда меж нами не случилось. Протрезвила она меня, отходила от похмелья.

С тех пор повадилась ко мне наведываться: то еды принесет горячей, то уборку или постирушку затеет. Мне же ее заботы – нож острый прямо в сердце – меж нами мертвый Степан стоит!

И сказать я ей о том не могу…

Потому и пить не бросил. Как начал с поминок на сеннике, так и остановиться не мог.

Наталья терпела, трезвого меня уговаривать пробовала.

Однажды был я со злой похмелюги, а она завелась: «Чего ты себя губишь?! Знаю ведь, любил ты меня… Бросай пить, я к тебе перееду, будем жить как люди».

Тут я не стерпел:

– Убирайся, – кричу, – паскуда! Век глаза бы мои тебя не видали!