Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник) Страница 11

– Пришла-а! – засмеялся старик и всплеснул руками.

Рейчел еле удержалась от крика. Теймураз, вот он.

– Ах, огня того уж нэт, пога-а-асла-а зарэ-во! – голосом Нани Брегвадзе запел старик. – Пой, звэни, ма-а-я гитара, разга-а-аваривай!

– Ти хочэшь с нэй га-аварить, Тэмури? – не отрывая глаз от Рейчел, спросила Верико.

Старик отрицательно замотал головой.

– Ва-йду я к мила-ай в тэрэм и бро-ошусь в ноги к нэй! Была бы только ночка, да ночка-а-а потэмнэ-э-й!

Голос его сорвался.

– Он болен? – утвердительно прошептала Рейчел, ужасаясь тому, что стоит здесь и не уходит. – Что с ним?

– Кто болэн? Никто нэ болэн, – надменно сказала Верико. – Давно вас ждем, па-аджи-даем.

Она отступила на шаг в сторону.

Ничего не изменилось. Даже коляска, как всегда, стояла рядом с торшером. Новорожденную мучил диатез. Красные сухие щеки были густо намазаны зеленкой.

– Внучка моя, – вздохнула Верико, стискивая на груди свои большие руки, словно оперная певица, приступившая к арии. – Экатэри-на. Осталась послэ матэри, такиэ грустные дэ-эла…

– После какой матери? – Рейчел поспешно вытащила из сумки бумажную салфетку. К горлу подкатила тошнота.

– Тэмури! – басом сказала Верико. – Сма-атри на нэе! Она нэ знаэт, какой матэри! Она же была на паха-аранах, Тэмури! Ты помнишь, как а-ана ри-и-дала?

Старик перестал петь. Рейчел вытерла салфеткой соленые губы. Тошнота усилилась.

– Ай, нэ на-ада! – брезгливо сказала Верико. – Нэ на-ада нам тут ваших обма-а-раков! Вы что, прилэтэли за-абрать ребенка? Но у нее есть атэц! У нее есть бабулэнька! И па-атом: вы же нэ будэте учить ее на фа-а-ртепьано? А дла хорошэй дэвушки бэз фа-артепьяно нэльзя! Что люди скажут? Что дэвушка не знаэт даже ноты?

Спокойное и счастливое лицо молодого Теймураза проступило из высохших складок стариковского лица и заслонило его собой, как одно облако заслоняет другое.

– У вас размэнять нэ будэт? – спросил Теймураз, сверкнув зубами. – Нэт? Ну, так нэт. Нэ-э за-а-абуд потэмнэ-э-э накыдку, кружэва-а на гало-о-офку надэн!

Не переставая петь, он дотронулся до рта Рейчел своей очень горячей ладонью. Она захлебнулась слезами и начала быстро-быстро объяснять ему, что совсем не она виновата, а он, именно он, потому что он довел их до того, что нужно было обивать двери кожзаменителем, он угодил в тюрьму, а она осталась с Экой (вон лежит, видишь? В коляске), да еще беременная, и слава богу, что подвернулся этот козел, Желвак этот, Олег Васильевич, и, конечно, нужно было воспользоваться его бородатой любовью – а ты знаешь, каково это: спать, когда в рот тебе все время лезут лохмотья чужой бороды? – она воспользовалась и вывезла детей, и спасла их, а то Саша сейчас стоял бы на углу Невского, как этот мальчик, а Эка шлялась бы по гостиницам, и всякие мерзавцы с бритыми черепами задирали бы на ней юбки! Вот что! Вот что! Вот что! А-ах, да не трогай меня! Не можем же мы здесь, при твоей мегере! Мама? Какая она тебе мама! Мама, тоже мне! Не могла тебя даже выкупить! А-ах! Да не трогай меня! Подумаешь – Майкл! Майкл или Олег Васильевич – невелика разница! Сам же видишь – тошнит! От обоих тошнит! О-о-о-о, Боже мой! Тему-у-ури! Да убери же ты руки!

– Руки-то ей держите, руки! А головку поверните! Во-от так! Ну, йодом смажем сейчас, и готово! Роза Борисовна! Просыпайтесь, пожалуйста!

Рейчел разлепила то, что прежде было ее глазами. На горло навалился белый, как тесто, потолок. Слева скрипели руки незнакомой женщины в голубом халате. Она быстро водила по переносице Рейчел мокрым насекомым. Насекомое пахло чем-то знакомым, вроде кашля или, может быть, снега. Справа, в черноте, копошилась медсестра Катя, которая выдергивала из ее головы окровавленные искры. Искры слиплись внутри волос, и выдергивать их было нелегко.

– Где я? – простонала Рейчел.

– В Петербурге, Роза Борисовна! – ответила выглянувшая из черноты многоголовая и многоногая Катя. – Мы вам подтяжечку сделали! Ну, что? Вспомнили?

Рейчел попыталась приподняться, но оказалось, что она прилипла к холодной и скользкой клеенке. Нельзя, конечно, показывать им, как это страшно, а то они ее не отпустят. Олег Васильевич, конечно, приедет за ней и выпустит. Конечно, он приедет! Что тут ехать-то? Конечно, конечно!

Слово «конечно» было липким и чавкало, как торфяное болото.

Катя что-то подложила ей под голову.

– Све-е-тлана Леониднна! – крикнула Катя и наступила легкой острой ногой в чавкающее «конечно». – Мы готовы! Можно в палату?

– Давление смерьте, – отозвалась Све-е-тлана Леониднна.

Рейчел услышала слово «смерть». Она поняла, что ее отдают смерти, что смерть давно уже охотилась за ней, и от этого все остальные окружающие ее люди испытывали давление. Теперь они сдались, давление снизилось, и рядом зачавкала смерть. У нее не было лица, потому что она, как Рейчел, хотела обмануть свои годы и ей тоже сделали «подтяжечку».

– Не забудь, не забудь! – закричала Рейчел.

Она хотела сказать что-то совсем другое, хотела попросить Катю позвонить Верико и Темуру, у которых она только что была и которые остались с маленькой, запаршивевшей от диатеза Экой, хотела, чтобы Катя – со своей чудесной косой, такая светлолобая, – чтобы она попросила Верико простить ее за Темура, чтобы Темур простил Олега Васильевича за то, что Олег Васильевич украл у него Сашу, чтобы Саша простил ее за вспученную и жирную фамилию Желвак, чтобы смерть не смотрела с потолка так ужасно, потому что у нее нет даже глаз, даже глаз нет у нее, одни только веки с остатками слипшихся, накрашенных черной тушью ресниц! Тушь эту продавали, кстати, цыганки у метро «Арбатская», она была похожа на куски гуталина, и говорили в Москве – о, говорили московские люди! – что слепнут женщины от цыганской туши.

– Светлан Леонидна! – закричала Катя. – Вы посмотрите, что творится! У нее верхнее двести восемьдесят!

– А нижнее? – спросила Светлан Леонидна.

– Мамочки! А нижнее – сто сорок!

– Я говорила, что не нужно нам принимать этих, из Америк! На кой ляд они нам нужны! Вечно что-то! – вскрикнула Светлан Леонидна и бросилась к Рейчел. – Быстро, димедрол! Быстро! Двадцать миллиграмм! Быстро! Она нам тут сейчас устроит!

Катя с размаху всадила шприц в бледную, едва заметную вену погибающей иностранки. Светлан Леонидна на другой руке уже измеряла Рейчел давление. Давление не снижалось.

– Смерьте через пять минут! Не успевает же! – сказал подошедший молодой и брезгливый Евгений Иванович, ведущий хирург. – Смерьте на левой!

«Смерть», «смерть», «смерть», – слышала Рейчел, и вдруг чувство, которое она испытала когда-то, когда вертлявая, в большом китайском халате бабка, разозлившись, что Роза не хочет просыпаться и идти в школу, с размаху опрокинула на нее кастрюлю зимней водопроводной воды, и она ощутила, что – вместе с остановившимся дыханием – начинается освобождение, что она вырывается куда-то из вялой и несвежей темноты своей комнаты, что никакого другого воздуха, кроме того, которым она успела запастись перед ледяным ожогом, уже не будет, и так даже лучше, так веселее, потому что нет ни бабки, ни протухшей комнаты, ни школы – ничего! Она успела заметить тогда, что темнота, скопившаяся внутри ее самой, стала вдруг светом, и все то время, пока она пронзительно визжала на перепугавшуюся бабку: «дура!», света становилось все больше и больше. А потом он сразу погас, стало мокро, темно, безобразно, и Роза увидела раскрывшийся бабкин рот без зубов, которые та – по утреннему раннему часу – не успела вставить, и они равнодушно поблескивали в стакане на столике.

– Не забудь! Не забудь! – повторила она, мучаясь тем, что никак не может подобрать правильного слова и навеки позорит себя перед многоголовой, многорукой Катюшей.

– Снижается, – спокойно сказал Евгений Иванович и сжал ее запястье, считая пульс. – Что вдруг такая реакция? Казалось бы, наливной бабец, одни жилы да мускулы, не понимаю!

Рейчел вдруг смертельно захотелось спать.

– Везите ее в палату! К вечеру будет как стеклышко! – распорядился Евгений Иванович и враскачку пошел из операционной. – Я в маленькой, глаза делаю Абдуллаевой, позовете тогда, если что.

Светлолобая Катя быстро покатила пациентку в палату, и Рейчел, почти провалившаяся в сон, успела ужаснуться тому, что сейчас все это и начнется сначала: Московский вокзал, Верико, цыганка с надувным ребенком, мальчик со скрипкой, простоволосая крыса, уставшая после родов, старик с лицом Теймураза, отечная проводница, опять крыса.

Полина Прекрасная

На прошлой неделе Полине стукнуло восемнадцать. Она была пышной, взволнованной, нежной. Мужчины: то отроки, то пожилые, с глазами навыкате, лысые, толстые, с глазами, прищуренными от вожделенья, с щеками румяными, бледными, впалыми, с высокими лбами и низкими лбами, с открытыми шеями и в пиджаках – короче, любые живые мужчины Полине почти не давали проходу. Они бросались к ней со своими глупыми разговорами и рты раскрывали, как будто хотели ее проглотить. Всю сразу: с зонтом и ботинками. И не оттого, что она была как-то особенно хороша, а оттого, что никого из этих мужчин Полина не собиралась на себе женить. Она никого не ловила. Странная эта, неженская черта так сильно отличала Полину от остальных представительниц прекрасного пола, что у мужчин раздувались ноздри. Раздувши же ноздри, они становились похожи на зверя, живущего в чаще, простого и честного. Ведь зверю не нужен букет или галстук, ему нужна просто любовь, о которой он детям своим – медвежатам и зайцам – расскажет в берлоге, когда низко, страшно гудит и рыдает метель за порогом, и если бы зверь этот – волк или заяц – не зверем бы был, а учителем пенья, то он бы сравнил голос зимней метели с каким-нибудь виолончельным концертом.