Алексей Слаповский - Гений Страница 11

– Именно! – подхватил Мовчан. – Так что, ребята, идите и действуйте!

– Извините, – сказал Аркадий. – А как же насчет Светланы, Трофим Сергеевич?

– А что Светлана? Она не из-за меня сидит, хотя я и пострадавшее лицо ввиду гнусной клеветы.

Геля закивала, тоже возмущенная гнусной клеветой, хотя, конечно, знала, что никакой клеветы нет, все чистая правда, но само выставление правды наружу, напоказ всем людям, среди которых слишком много дураков, она считала недопустимой поблажкой этим самым дуракам.

– Она с согласия прокурора сидит, и я в данном случае без его ведома ничего сделать не могу…

– Солгал Трофим Сергеевич, – в своем обычном духе продолжил Евгений слова Мовчана, – что было видно по его веселым глазам, глазам человека, который не только привык лгать, а делает это с удовольствием.

– Гляди-ка, угадал! – расхохотался Мовчан. – Угадал, да не совсем! Согласие по умолчанию имеется, поскольку Иван Ефремович никаких возражений мне не предъявил, а он, конечно, в курсе. Ладно, успокою вас: завтра мой Степа приедет, и я Светлану отпущу. А то натворит что-нибудь, не дождавшись своего счастья, ей же будет хуже!

– Степа приедет? – эта новость была для Аркадия неприятна. – Неужели он надеется… Не выйдет она за него! Даже смешно! Кто может заставить человека?! Давно уже двадцать первый век на дворе!

– Это кому как, – усомнился Мовчан.

Евгений положил руку на плечо брата с заботливостью старшего фронтового товарища:

– Не волнуйся, Аркадий. Трофим Сергеевич, как отец, сделает все, чего хочет его сын, но сделает так, чтобы из этого ничего не получилось, потому что он сам Светлану любит.

Женщина в погонах аж дернулась.

– Ну вы вообще! Дичь какая-то!

Мовчан стал полностью серьезным, впервые за время разговора. Он вообще умел в жизни экономить себя, найдя хороший способ – относиться ко всему с юмором. Трофим Сергеевич душой планировал над действительностью, изредка с нею соприкасаясь. Когда однажды пришлось в целях целесообразности собственноручно застрелить человека, которого надо было застрелить, Трофим Сергеевич не стал корчить злобное лицо и обвинять убиваемого, как это делают в кино отрицательные герои, желая себя чем-то оправдать, он сказал вполне по-доброму: «Вот так, братка. Сегодня я тебя, завтра ты меня. Такова жизнь!» – «Как же я сумею завтра тебя, если сегодня умру?» – спросил бледный убиваемый, не верящий, что его убьют. «В самом деле! – засмеялся Мовчан. – Извини, ошибка вышла!» И застрелил человека, а потом, когда вспоминал об этом и когда, как тошнота с похмелья, подступала непрошеная совесть, тут же сердобольная память подсовывала эту удачную шутку, и сразу становилось легче.

Видимо, Евгений задел за живое, за самое живое, что было в Трофиме Сергеевиче.

– Ты с чего это взял, убогий? Кто тебе это в уши надул?

– Он гениальный человек, – ответил Аркадий за Евгения. – У него дар: видит человека насквозь.

Мовчан никогда в такие вещи не верил. Как можно видеть человека насквозь, если человек в принципе непроницаем? Любой человек – стена, дверь, в лучшем случае окно. Стену можно пробить, дверь выбить, через окно увидеть то, что за окном. Но в самой стене, в самой двери, в самом окне ничего разглядеть нельзя. Там, внутри, темно. Да, стекло окна прозрачно, но вещество стекла – тоже темное. Не этими словами Мовчан, конечно, думал, но об этом. Проще говоря: человек – оболочка. Все, что нужно, и так видно, без всяких «насквозь».

Но сейчас, ошарашенный словами Евгения, он впервые подумал, что, возможно, в человеке действительно есть что-то, кроме поверхности.

Да, он очень хотел женить Степу на Светлане. Почему? Потому что она девушка порядочная, он всегда хотел такую жену сыну. И внуков она ему родит красивых. Красивое Мовчан любил – у него и дом красивый, и машина, и во дворе кустик к кустику, клумба к клумбе, жена старалась. Жену он тоже полюбил за красоту, а потом разлюбил, когда она увяла, но разлюбил спокойно, не упрекая ее ни вслух, ни мысленно, хотя и мог бы.

Мысль о том, что он сам любит Светлану, его словно ударила. Словно треснула стена и под штукатуркой обнаружились не ожидаемые кирпичи, а что-то вроде клада, – в клады же Мовчан тоже никогда не верил, как и во все остальное сверхъестественное, включая Бога. Бог ведь ни разу не явил ему хоть крошечное свидетельство или доказательство своего существования – так с какой стати?

И вот теперь его будто уличили заодно и в вере, будто он сам себе сказал без всяких доказательств и свидетельств: да, Бог есть.

Вскрыл его, получается, этот странный человек, вскрыл, как старую консервную банку с выцветшей этикеткой, найденную в погребе. Никто не помнил, что в ней, да и неважно – что бы ни было, давно протухло; а вот нет, оказывается: пряно пахнет, как килька в томате, и кровоточит соком так, что захлебываешься слюной.

Мовчану нестерпимо захотелось пойти к Светлане, увидеть ее и понять, правду ли сказал Евгений.

Поэтому он скомандовал:

– Так, всё, ушли отсюда!

И братья удалились.

Геля хотела обсудить это странное посещение, а потом текущие дела, но Трофим Сергеевич и ее попросил уйти: требуется сделать десяток срочных звонков.

Она ушла, Мовчан посидел минут пять, собираясь с чувствами, а потом не спеша вышел из кабинета, потом из здания и пошел к изолятору – прогулочным шагом, будто не знал, чем себя развлечь, вот и решил от скуки заняться прямыми обязанностями, но без суеты, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений.

Аркадий был недоволен.

– Он ведь нас обвел, Женя.

– У него такая работа, – не волновался Евгений. – Зато хорошая мысль насчет дружины.

– Полная ерунда!

– Не согласен. Но мне теперь надо срочно жениться.

– Зачем?

– Чтобы у меня была вдова, когда я погибну. Кому охота погибать, если о нем никто не заплачет?

Глава 5

Око бачить далеко, а розум ще далі…

[6]

Мовчан подошел к камере Светланы тихо, скользящими лыжными шагами, ему хотелось, чтобы сначала он увидел ее, а не она его.

Светлана лежала на деревянном топчане, отвернувшись к стене. Неподвижно, будто спала.

Мовчан знал: если начать о чем-то думать сразу, легко ошибиться, человек часто принимает за правду именно то, что с первого раза приходит в голову. Не потому, что он доверчив, просто лень думать дальше.

Поэтому Трофим Сергеевич подбирался к тревожному вопросу издалека.

Сперва подумал о том, что остальные камеры изолятора пусты, и это свидетельство не такой уж плохой работы ОВД и его лично, ибо качество работы, как учили их на недавнем областном семинаре, определяется не столько пресечением и раскрытием совершенных преступлений, сколько профилактическими мероприятиями по недопущению противоправных деяний.

Потом он подумал о том, что условия здесь вполне сносные: через решетку свободно поступает воздух, топчан широкий и деревянный, а не из кирпича или бетона, как бывает в некоторых учреждениях подобного типа – не от склонности работников к мучительству, просто из кирпича и бетона надежней, дерево же то и дело приходится чинить.

Потом он подумал, глядя на Светлану общим взором, не вглядываясь в частности, что всегда хотел, кроме сына, иметь дочь. И она у него есть – семилетняя Оксанка от женщины Ирины, что живет в украинской части Грежина. Само собой, Ирина красива, и домик Ирины красив, и Оксанка красива, обе, и мама и дочка, хорошо одеты и ни в чем ни испытывают недостатка. Мовчан ведь бескорыстный человек, все, что зарабатывает честным, не совсем честным и совсем нечестным трудом, он тратит на свои две семьи. К Ирине приезжает редко и тайно, чтобы не узнала и не огорчилась жена. А если остаются деньги после трат на семейные нужды, Трофим Сергеевич балует себя тем, что больше всего любит, – красотой. Едет в Ростов-на-Дону, где доверенные люди подыскивают ему самую красивую из вновь поступивших на рынок телесных услуг девушек, он уединяется с ней и получает эстетическое наслаждение, как меломан от музыки или любитель изобразительного искусства от гениальной картины. А что платит деньги – да, платит, но никто ведь не возмущается, когда меломан за деньги приобретает билет на концерт, а любитель изобразительного искусства – в музей. Единственное, что смущало Трофима Сергеевича, – сам он не очень красив: волосы на голове стали совсем редкие, живот великоват, ноги тонковаты. Поэтому он всегда устраивает полутьму – так, чтобы можно было разглядеть в девушке лучшее, а она не огорчалась изъянами его телосложения. И часто завязывает юной красавице глаза, предварительно обласкав ее и успокоив. Чтобы не смотрела. Ведь, к примеру, когда ты любуешься какой-нибудь Джокондой, ты вовсе не желаешь, чтобы и она тебя видела. Даже страшновато представить. Трофим Сергеевич всегда предупреждал девушек, чтобы они не пытались изобразить симпатию, искусственную страсть и тому подобное. Ведь это все равно что картина в пляс пойдет – кому это понравится? Нет, девушка должна лежать спокойно, пожалуй, даже равнодушно, и это правильно, настоящее произведение искусства всегда равнодушно к потребителю. А после того как Трофим Сергеевич попользуется доставшимся ему произведением, он идет в ванную и там тихо и просветленно плачет, радуясь тому, что на свете есть такая красота, и жалея себя, что жизнь коротка.