Игорь Олен - Русология. Хроники Квашниных Страница 11

Страх, Андрей Тимофеевич! В том Тенявино у меня израстания нововидных пород, называю «Сады» их, или, пространнее, как «Тенявинский Сад», паки «Сад Квашниных» зовут… По всему, что лишиться мне Промыслом всех трудов моих…»

Страж «М-2» поднял жезл: так когда-то в Египте Среднего Царства ступали пришлых.

– Старшшнспктр Фддрф, дкменты пжаласта… – Он просматривал мой техпаспорт, и АК вис на нём.

Друг беды, за нехваткою лучшего (магистраль нелюдима в мартовский вечер), я сведён с чином крепким, прячущим алчность в правилах ПДД.

– Мне капот, – это он велел.

Есть поднять капот! Чтоб смотреть номер кузова; после – двигатель, сняв запаску?

Был вид игры: Кваснин, нарушаете? штраф вам; но я гуманен; ваш ход? Он власть в погонах, а от меня ждались: кротость, подобострастие и признание многих вин с намёками, что добру воздают не единственно в небе, но здесь-немедленно, если «старший инспектор» всё же допустит, что обвиняемый по нечаянности, без умысла, сделал нечто нестрашное для дорожных процессов и допустимое; а важней, обвиняемому крайне важно, нужно спешить, шеф! штрафа не надо, вот тебе взятка, добрый начальник!

Номер в техпаспорте и на блоке цилиндров чётко совпали, и я не стал играть. Он продолжил, раз я упрямый: лампы горят у вас? есть ли люфт в рулевом управлении? А протекторы? а аптечка? знак аварийности? «По понятиям», время сделать шаг к конфидентности, объявив, что я чайник, фраер ушастый, но вот «спешу, прости»: нá, шеф, мзду, ага… Я постиг неожиданно, что я слаб, безвозвратно и горько, жить «по понятиям». И тогда он сказал:

– Оружие?

Не имеется (хоть под скарбом был карабин с лицензией; но мне обыск зачем?)

– А ручник? – приступил он.

В переговорнике, что торчал из кармана куртки инспектора, кто-то в ор вопил. Он, послушав и выпрямясь, отряхнул мундир. За горой («переломами профиля») вой сирен… наконец взялась в красно-синих огнях ватага, что, обдав брызгами от сугробных потёков и показав бонз власти, вихрем умчалась. Вновь он шагнул ко мне. Но отвлёкся. Вслед за ватагой дул джип – как пуля. Вскинув жезл, гибдэдэшник застыл столбом. Джип забликал «мигалками». Жезл упал, но опять взлетел: автономер не сопрягался ни с федеральными, ни с элитными службами. Я признал: «з 666 нн», «шевроле», и внутри хамло-апоплектик… Джип, вмяв в нас воздух, скинул бумажку, мельком явившую цифру 100. Порхала к нам не рублёвая волатильная, второсортная, а зелёная, сикль элит – доллар США то бишь!

В кой черёд (нынче хворому) мне внушается, пав, стяжать, то есть куш сорвать – или вновь явить бескорыстие, честь и прочая… Взял бы. Сразу бы! Если б не было ясным, чья и за что мзда. Впрочем, подумать, вдруг не его, а? Он ведь застывший, не шевельнётся, типа, стыдится, мол, не ему отнюдь эта ценная зелень. Что же, не встрянет, пусть даже я возьму? Разве штраф стянет больший и просигналит «шерстить» меня вдоль по всей магистрали, как у них принято? Ну, и пусть! Под моими ногами! Кончено! Тут ещё как судить. Вдруг – мне? Вдруг приятели? Вдруг – понравился? Вдруг, в конце концов, мне Сам Бог послал?

Тут – кто первый. Ведь никогда, факт, не посылается лишь тебе. Жизнь, прибыли, синекуры, фарт, случаи – сразу всем, налетайте! Кто-то, всех прытче, сгрёб прежде ближних – и олигарх стал. Прочие? Их беда: ведь давалось на равных, подсуетились бы… В двух словах, подыми я сикль, – эту самую сотню долларов, – и моя жизнь не так пойдёт, по-иному, а как я бедствую, то от худшего к лучшему; взбогатею вдруг, преисполнюсь здоровыми позитивными целями. Только – не подыму я. Ни при вот этом старшем инспекторе, ни при младшем; может быть, ни при ком вообще (Боге в том числе). Мы такие: род мой, дед, прадеды. В нас заскок слыть духовными, бескорыстными, честными, хоть нам жуть нужны доллары, и поболее; масса их нам нужна! Плюс нужна ещё собственность. Мы хотим быть престижными и имущими. Но мы страшно больны. Мы рабы догм о «злом» -«добром» -«нравственном», нам подаренных первородным грехом, увы…

Я сел в «ниву», отметив, как жезлоносец, оравнодушев ко мне, бормочет:

– Всё… Я урою их…

Хочет долларов, что ему, точно псу, швырнули, но я всё видел, и оскорблён он сильней, чем алчен… Что, перехват? Возможно. Но ведь свяжись с чёрным джипом с теми шестёрками, с затемнёнными стёклами да «мигалками», оберёшься бед. Вдруг пристрелят? Просто. На улице, на посту или в сауне. Пот стекал по вискам его.

– Ладно, ехайте.

Путь продолжился.

Сын мой спал, комкал фантики и глазел в окно. Я рулил и смотрел окрест, грезя, что снег убавится, так что я проберусь-таки.

Вот аппендикс «М-2»… Магистрали конец… её лента, выстрелив просекой, дребезжит вбок плюгавостью областной узкой трассы… Памятник жертвам сталинской мании; здесь витает тень деда, сгинувшего в 30-х. Что мне сказать ему? Я, купив дом, где жил он, мог этим хвастать. Но стало худо, я близ конца сейчас и спешу связать сына с местом; он ведь последний как бы Квашнин…

Опять та «с», – он Кваснин, как я.

Мы свелись к Упе, речке маленькой, но имевшей завидную, окской равную пойму; в ней производства, кладбища, сёла, фермы и выпасы, огороды, аэродром (да!), пашни, заправки, ветка ж/д к тому ж. Слева виделась Тула. Центр русских градов, старше Москвы самой… Близ – Венёв, Чернь, Белёв, Богородицк, Мценск и Ефремов, древний Одоев. Двигаясь с юга, русь оседала в этих вот долах перед Московией. Здесь исток степей и отца их, Дона Великого, психо-географический, скажем, фронт: не рубеж, как под Серпуховом, но фронт как конец лесов, тучи коих ползли-ползли – и иссякли в проплешинах, в редких рощах, в кустарниках. Здесь вольней дышит грудь, взгляд лёгок. Скинув хмарь, солнце манит здесь к югу, к призраку неги. Сход с лесов в степь чувствителен; степь не просто даль; смысл её, говорил Степун, в бесконечности, завершение коей в небе. И, сколь мне в радость попасть сюда, так кому-то в беду; есть особи, кто в степи изводились.

«Радость», «чувствителен», произнёс я? Дескать, эмоции? Нет таких. Если я как бы жив на вид – то затем, что я думаю, мысль творю. Я вне мысли отсутствую, мертвен. Сил и желаний жить нет. Устал. От всего устал. В общем, нет чувств. Я словно в стадии перетянутых струн, хоть лопайся. Во фрустрации стережа смерть, мыслями я игрался в жизнь, притворясь, что живой. Фиглярничал.

Я вник в тайну, что и не жить уж можно, быть неживым почти – а и будто бы жить притом, стоит лишь сознавать. Вот так. Чужесть жизни сознанию вскрыл я, выяснив: в жизни мёртв почти, я, загадочно, в мыслях жив. Мысли даже мощней в больном. Оттого мне пришло: не они ли тот вирус, кой, паразитствуя на живом, жизнь губит? Вспомнится детство в роскоши чувств – и видится, что сейчас без чувств ты не очень жив, а лишь есмь умом, что враждебна мысль жизни, паразитична, ибо приходит, лишь потеснив жизнь. Попросту, мысль мертвит, резюмирую, и «разумный» наш выбор – жуток, эти вот sapiens, человеки разумные. Да и Бог, клянясь: «Я есмь Жизнь», – Бог, в Кого только верить («верую, потому что абсурдно», мол), Сам кладёт рамки разуму, постижимый лишь тайной. Стало быть, мысль – безжизненна? Полумертвие, значит, звать homo sapiens?! Кто внедрил разум в жизнь? Кто инфекцию ввёл в неё?..

Тула кончилась. Малоезжая к ночи, свёрнутая в районку, «М-2» растаяла. Испарилась действительность, и я двигался в волшебстве из грёз. И полёт мой за физику лобового стекла встречь солнцу был бесконечен… Встал брильянт сине-звёздчатой церкви с пузом апсиды6… Выше, на площади, Ленин кликал к свершениям… Я, свернув с «М-2», ехал вниз сперва… и опять вверх… и Флавск закончился. Вкруг – поля в снегах. С тополей, марширующих вдоль асфальтовой подо мною дороги, плюхнулся ворон…

Вот съезд налево… выдавлен путь в снегах – чудом, Промыслом! Но следов на нём не было. А кому в марте в Квасовку из трёх изб и в концы обезлюженных, пребывающих в дрёме прочих сёл?

IV Квасовка

«Нива», вклинившись в снег, утопла… Нас зашвыряло… Я стал вращать руль. Мы продвигались… Так бы и ехали, но уткнулись в снег. Ведший путь здесь раздумал, да и пошёл вспять… Планы менялись. Нужно во Флавск назад, чтобы действовать с завтра. Я начал пятиться. «Нива» взвыла на месте. Вылезши, я впихнул под колёса палки и тряпки, но всё напрасно. Я был в испарине: сдалбливал под дымящей резиной наледь – и прыгал вновь за руль… Путешествие повторяло рок, наш фамильный рок – путь в тупик. Без ребёнка я ночевал бы здесь, средь заснеженных далей, чтоб найти гибель.

Все мои планы парадоксальны: что-то впадает мне, побуждая свершить шаг, третий, но без оглядки на силы либо способности, в том числе на желания и потребности близких, сходно и общества. В результате труд лишен, да и без пользы. Мной водит Промысел? своеволие?.. Как расплата – ступор из снега… Толк в бытии моём? Что за надобность в сей поездке в деревню? Что там за «честь и род Квашниных» и «вотчины»? Что за корни, кои спасут меня? Есть изба далеко от Москвы на правах летней дачи и есть безумец, вместо чтоб рубль стяжать и лечения – ездящий… Кстати, главное, что зимой путь до Квасовки здесь не чистили за все годы, что я бывал здесь, восемь лет точно; я гадал на проталины. Преднамеренно западня была?